Роман Ким

Но если доклад японского разведчика о том, что Сталин и сам прекрасно знал, мог подождать, то события на Дальнем Востоке носили совсем иной, непредсказуемый и неподконтрольный Москве характер. 7 июля 1937 года произошел инцидент у моста Лугоуцяо (Марко Поло) в Пекине. Сегодня официальная китайская историография ведет отсчет Второй мировой войны именно с этой, непривычной для Европы даты. Для того есть основания: японская армия перешла в решительное наступление против войск Гоминьдана, начав вторую японо-китайскую войну, которая закончилась только через восемь лет войной советско-японской. С театра военных действий начали поступать важные материалы. Резко активизировалась японская военная разведка в Харбине и Москве, а противопоставить ее усилиям было уже почти нечего и некого. Майор Котани был последним адресатом сгинувшего в подвалах НКВД Полонского. Сейчас следовало бы запустить дезинформацию в японский Генеральный штаб, но… все, кто этим занимался, либо сидят, либо уничтожены. Странное признание Кима в том, что он на самом деле не Ким, спасло ему жизнь. А НКВД теперь уже стало не важно — японец он или не японец. Надо было переводить.

В течение всего 1938 года Романа Николаевича на допросы не вызывали — у него опять было много работы. Ким ждал окончания следствия, почти неминуемого расстрела и трудился над переводами, зная, что каждую минуту дверь камеры может распахнуться и его вызовут в последний раз. Оснований для этого становилось всё больше. Несмотря на прекращение допросов, «работа по делу» подполковника Мотоно продолжалась в рутинном, бюрократическом режиме. В период с октября 1937-го по май 1938 года на Кима дали признательные показания как минимум пять человек. Сначала юрист производственного объединения «Востоксталь» из Свердловска Александр Мартынов, «сознавшийся» в работе на японскую разведку, сообщил, что ее резидент, некто Ней, передал ему информацию о том, что Ким — японский разведчик, имеющий на связи «шпионскую сетку» ^[352] . Через пять месяцев, в марте 1938-го, бывший сотрудник КРО ОГПУ и Разведупра Штаба РККА Воронинов, работавший на Дальнем Востоке, «признался» в том, что «в ноябре 1923 года… работая в ОГПУ, связался по данному ему паролю с одним корейцем, представителем японской разведки. Кореец дал ему указания работать в ОГПУ так, чтобы быть на хорошем счету, заявив, что он, Воронинов, предназначается для особой роли в запасную сеть, которая будет действовать только в момент войны. До 1927 года Воронинов, как агент разведки, активно не работал. Кореец, с которым Воронинов периодически встречался, оказался впоследствии сотрудником КРО ОГПУ — Ким Романом Николаевичем (арестован)» ^[353] .

352

АСД. Т. 1.Л. 143.

353

АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 406. Л. 10–32.

Одновременно упомянул о Киме в своих показаниях и Трофим Юркевич. В сохранившемся протоколе его допроса от 27 марта 1938 года следователь вписывал одни данные поверх других, вымарывал ненужные фамилии и дописывал тех, кого теперь надо было «прижать». Имена Кима и его жены подчеркнуты там красным карандашом. Подпись Юркевича под протоколом едва различима — он, больной туберкулезом человек, уже умирал от пыток и подписывал всё, что было угодно следователю ^[354] .

354

ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П–50 737. Л. 37.

Даже рисовод из Ростова Василий Когай, тоже кореец, 7 июля 1938 года на допросе подтвердил, что в 1928 году в Москве, когда он поступил во Всесоюзную академию соцземледелия, то познакомился с резидентом японской разведки Кимом P. Н., который год спустя поручил ему «под предлогом изучения сельскохозяйственных земель выехать в Казахстан для налаживания контрреволюционной работы и подготовки повстанческих кадров. А в Ростове-на-Дону он, также по заданию Кима, собирал сведения об экономике края, расположении предприятий оборонного значения и дислокации частей РККА» ^[355] .

355

Просветов И. В. Указ. соч. С. 155.

Еще через месяц кадровым японским разведчиком назвал Кима хорошо его знавший капитан госбезопасности, бывший заместитель полпреда ОГПУ по Дальнему Востоку и один из создателей советской контрразведки Иван Чибисов: «…я также подозреваю в связях с японцами Ким P. Н., бывшего переводчика 5-го отделения КРО, который в период интервенции Дальневосточного края, работая в разведотделе японской армии, был секретарем корреспондента японской газеты во Владивостоке» ^[356] . Через две недели самого Чибисова, стоявшего у истоков создания ОГПУ в Сибири и на Дальнем Востоке, расстреляли как «японского шпиона».

356

АСД. T. 1. Л. 216.

Романа Николаевича в камере контролировали подсадные. В его деле подшита только одна грязная, мятая бумажка: записка-донос, но полковник А. утверждает, что их было больше. Характерен текст сохранившейся (орфография и пунктуация оригинала): «Мне известно из разсказа ар. Именитова М. С. ^[357] в камере Внутренней тюрьмы НКВД от 3.IX до 15.IX. 1938 с которым я находился вместе в камере в отношении арестованного бывшего сотрудника НКВД Ким следующее: Ким в разговорах с Именитовым неоднократно выражал чувства глубокой ненависти в отношении народного комиссара гр. Ежова… Считал что по вине народного комиссара было разгромлено японское отделение НКВД, так что теперь Советский Союз остался без контрразведки в отношении Японии… Так как ему была дана возможность работать, будучи в тюрьме, он часто возвращаясь с работы в камере разсказывал о том что он делал… Разсказал что в иностранной печати, которой он имел обязанность разработать, он читал статью Керенского против народного комиссара… Неоднократно с Именитовым говорил о Борис Савинковым, который он очень хвалил и в котором видел личность очень подходящей в нашем времени…» ^[358]

357

Именитов Марк Семенович. Родился в 1907 г., Латвия, г. Режица; еврей; образование высшее; б/п; начальник отдела конструкций треста «Гормост» Гормостпроекта. Проживал: Москва, ул. 2-я Извозная, д. 366, кв. 86. Арестован 10 декабря 1937 г. Приговорен: ВКВС СССР 15 апреля 1939 г., обв.: в участии в к.-р. шпионско-террористической организации. Расстрелян 16 апреля 1939 г. Место захоронения — Московская обл., Коммунарка. Реабилитирован 6 февраля 1958 г. ВКВС СССР.

358

АСД. Т. 1. Л.86.

Несмотря на то что записка подписана 15 декабря, то есть через месяц после описываемых разговоров, Киму пришлось объясняться со следователем: он никому не говорил о своей работе «наверху» и уж, конечно, «о содержании документов, которые мне, несмотря на мое положение арестованного, давали прорабатывать… Говорил только, что хожу наверх на положении “временно используемого” для сдачи своих дел». Разговора о статье Керенского Ким не вспомнил, а вот Савинкова действительно обсуждали: «Я рассказал в камере о судебном процессе над ним в Ленинграде. Я, возможно, сказал тогда, что Савинков вел себя на суде очень хорошо, мужественно признав преступность всей своей предыдущей деятельности» ^[359] . Очень к месту пришлась зафиксированная критика Ежова. Страшного карлика уже сняли с должности главы НКВД, и его расстрел был только вопросом времени. Некоторые из «ежовцев», причастных к аресту Кима, тоже пошли по этому пути — их арестовывали и очень быстро передавали коменданту НКВД Блохину. В его распоряжении была специальная команда палачей в резиновых фартуках и перчатках, которые умывались одеколоном, чтобы хоть немного смыть запах крови своих жертв ^[360] .

359

Просветов И. В. Указ. соч. С. 155–156.

360

Петров Н. В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011. С. 191–203.

Спустя два года, весной 1939-го, в камеру к Роману Николаевичу неожиданно пришел новый начальник японского отделения контрразведки Александр Гузовский — в какой-то мере ученик Кима — и сообщил, что в его деле много сомнительного. «Наверху» это понимают, и скоро Роман Николаевич будет передопрошен. Так и произошло. Гузовский подал рапорт об очередном продлении срока следствия по делу Кима в связи с тем, что арестованным представлен ряд фактов, опровергающих имеющиеся в деле сведения ^[361] . Расчет Кима оправдался полностью: в замешательстве его не успели расстрелять. Потом, пока дело простаивало, изменилась международная обстановка, и его уникальные способности оказались востребованными. Теперь новые начальники с удивлением листают страницы его дела, ничего не понимая в фантастическом противоречии и нагромождении фактов. Доследование — новый шанс на жизнь.

361

Просветов И. В. Указ. соч. С. 159.

Начинается новая череда допросов: 3, 5 и 17 июня их проводит уже новый следователь — сержант госбезопасности Дарбеев — «спец» по дальневосточникам. Снова и снова повторяются одни и те же вопросы: где и когда родился, где учился, кто родители. Как и многих других арестованных разведчиков, Кима никто не спрашивает о его подпольной работе — реальность неинтересна, пока еще идет игра «кто кого посадит». Ким уже насиделся, и он начинает раскрывать карты. 10 и 22 июня 1939 года, ровно за два года до войны, он говорит правду: «На следствии в 1937 году мне заявили, что я являюсь японцем, что Ким — это не моя фамилия, и требовали от меня, чтобы я назвал настоящую японскую фамилию… Я пытался утверждать, что никогда японцем не был, но мои утверждения не принимались следствием во внимание… Должен сказать, что я никогда не был завербован в японскую разведку… Данные мною показания в 1937 г. являются вымышленными, т. к. я пришел к выводу, чтобы скорее написать показания и тем самым дать возможность следствию закончить мое дело…» ^[362]

362

АСД. Т. 1. Л. 104, 120–121.

Однако закончить его дело не так просто, как кажется арестованному. В это время вопрос о связях с «японским шпионом» Кимом задают бывшему резиденту ИНО НКВД в Шанхае Михаилу Добисову-Долину. Тот, конечно, соглашается: да, связь с Кимом установил еще в 1925 году, а в середине 1930-х Ким даже порекомендовал Добисову перейти в другое подразделение, чтобы эффективнее работать на японскую разведку, что, впрочем, у него не получилось. Впервые за два с лишним года Киму и свидетельствующему против него арестованному устраивают очную ставку: почти в 11 вечера 15 июля 1939 года. В помещении присутствует Гузовский, чья заинтересованность в возвращении бывшего коллеги рискованна, но очевидна.

Добисов в неожиданных подробностях вспомнил свою «вербовку» Кимом осенью 1925 года в Московском институте востоковедения: «Ким заявил мне, что ему известно о том, что, будучи в Китае, я связался с японской разведкой… Это было начало моей шпионской связи с Кимом». Добисов выполнил задание Кима «достать материалы по Восточному отделу Коминтерна», а годом позже, перед отъездом в Китай, получил от Кима пароль для связи с японской разведкой в Шанхае — почтовую открытку, разрезанную по диагонали. Со второй половиной открытки на связь пришел сотрудник японского консульства в Шанхае Савара. С ним Добисов оставался на связи до своего возвращения в СССР в 1931 году. Потом он еще несколько раз встречался с Кимом, чтобы передать ему списки агентуры ИНО ОГПУ на Дальнем Востоке: в Корее, Китае и Японии — ими очень интересовались в Токио. Осенью 1933 года Ким сам пришел к Добисову и не один, а с неким японским дипломатом по фамилии Сато. Ему Добисов доложил о политике СССР на Дальнем Востоке, прежде всего в Маньчжурии, и о резидентурах ОГПУ. В 1935 и 1936 годах состоялись еще две встречи с Сато и Кимом: говорили об убийстве Кирова (в те годы опасная и запретная тема — формально за эти разговоры был расстрелян еще один разведчик-японовед — В. Н. Крылов ^[363] ) и о возможных в связи с этим изменениях обстановки на КВЖД. Напоследок Добисов получил очередные разведданные от японца.

363

Куланов А. Е. Указ. соч. С. 157–178.