Роман, написанный иглой

К чему эта комедия? Комедия?! Нет, не комедия. Жуткое существование некоего «я». Страдание во имя того, чтобы другие страдали, облегчая твою муку».

Вновь перед его внутренним взором возник туманный образ Мухаббат. Рустам тихо застонал. «Заставить её страдать, состарить в два-три года! Имею ли я право?.. Глупец, рассуждаешь так, будто никаких препятствий нет. Она только и ждёт, чтобы ты соизволил согласиться стать её мужем!.. Ну, а если она согласится? Мухаббат чистая, благородная душа. Она может пойти на жертву… А зачем… Возле меня она тоже станет калекой. Я не могу, не имею права!»

Рустам притих, только сердце его неистово стучало. От него осталось только сердце!

«Мухаббат, Мухаббат!» — мысленно позвал он и вздрогнул, услышав ласковый женский голос:

— Ну как мы себя чувствуем, больной?

Фу, какая нелепица! Разве могла сказать такое Мухаббат? Это просто палатная сестра.

— А что мне? — зло ответил Рустам. — Я ведь везунчик, война для меня мать родная. Так, по крайней мере, мне всё время говорили.

— Не надо нервничать, больной.

— Больной! Больной!! — взорвался Рустам, — Что вы заладили одно и то же? Или, может быть, думаете, что я не знаю?

— Извините, — тихо сказала женщина, и это извинение обезоружило Рустама.

— Как вас звать, сестра?

— Тоня.

— Молодая… старая?

— Как вам сказать?.. Тридцать два года… Не надо, не задавайте вопросов. Вам нельзя переутомляться. Я сама всё о себе расскажу, если только интересно.

— Мне теперь всё едино.

— Перестаньте! — крикнула Тоня и осеклась. — Извините… Ну так вот. Блондинка я, худая… Четверо детей осталось.

— Осталось?..

— Осталось, — до жути тихо произнесла Тоня.

Рустам, ошеломлённый, молчал.

— У вас губа кровоточит, — сказала Тоня. — Не надо, милый. У вас и своих бед…

— Ладно, Тонечка. Не обращайте внимания. Расскажите лучше, где я, что за дом и вообще…

— Это бывшая школа.

— На каком я этаже?

— На втором.

— День сейчас, ночь?

— Около двенадцати дня.

— Где расположено окно?

— Как раз напротив вашей койки.

Рустам умолк. Ему вдруг явилась спасительная мысль: подняться ночью, доковылять до окна…

— Вас тут девушка дожидается. Тоже раненая. В коридоре ждёт.

— Какая ещё девушка, что ей от меня надо?

— Катей её зовут. Партизанка.

— Катя! Катенька!.. — задохнулся Рустам. — Тонечка, дорогая, скорее зовите её ко мне, скорее.

Послышались шаги. Рустам протянул вперёд руки, судорожно сунул их вправо, влево, услышал всхлипывание.

— Катя, не надо, — строго сказал Рустам. — Я ещё живой, Катя.

— Из-извини-и… — она вновь всхлипнула.

— Веселее, Катенька. Задание мы с тобой всё-таки выполнили!

В коридоре послышался шум. Тонин голос: «Нельзя к нему. Запрещено, слышите?» — Мужской голос: «Почему нельзя?» — Тонин шёпот: «Тяжёлый он очень» — «Но у него уже кто-то есть…» — «То партизанка, он вместе с ней из вражеского тыла выходил!» — «А я воевал с ним вместе!.. Пропусти, сестричка».

Тут только Рустам узнал голос Ибрагима Исаева, дёрнулся, словно током прошибло, закричал по-узбекски:

— Ибраги-и-и-м!.. Друг дорогой, Ибрагим-ака…

Рустаму казалось, что он кричит изо всех сил. Но он не имел сил кричать — еле слышно позвал земляка. И всё же Ибрагим услышал его, рванулся, подбежал к раненому, застыл, не зная, что сказать.

Выручил Рустам.

— Спасибо, что пришёл навестить. Видишь, какая штука вышла.

— Рустамджан… Рустамджан…

— Не надо, дустым. Как там у Шекспира?.. «Слова, слова, слова». А мой покойный отец, хоть и не был Шекспиром и не читал его вовсе, так говорил: «Из слов лепёшку не испечёшь».

— Рустамджан!

— Ты извини меня, Ибрагим-ака, что так вышло. Валя Карпаков погиб, Серёжа Туманов, Седых…

Он умолк. Катя села на краешек койки, ласково погладила перебинтованную руку раненого. Ибрагим опустился на табурет.

— Это кто меня — по руке?

— Я, — отозвалась Катя.

— А-а-а… Ты ещё здесь, Катя? Спасибо. Ибрагим-ака, посмотри, какая Катя красавица. Взгляни, брат.

Сердце кровью обливалось у Ибрагима. Что он — нарочно, или не успел просто осознать своего положения? «Видишь, какая штука вышла», «Посмотри на неё».

— Да-да, — сказал Ибрагим торопливо. — Катенька просто загляденье.

Сказал — оцепенел. Загляденье! Господи, как же это я?!

Рустам вздохнул.

— Знаешь, Ибрагимджан, не будь чистоплюем. Не терзай себя понапрасну. Теперь разговаривать со мной — целое искусство. Помнишь русскую пословицу насчёт того, что, мол, горбатого могила исправит? Так вот, как-то в гостях зашёл разговор о нашем кишлачном магазинщике Мирабиде. Все говорили: вор он, жулик, милиция его сколько раз с поличным ловила, а Мирабид не унимается, жульничает. Тогда я взял и ляпнул насчёт горбатого и могилы. Смотрю — все гости оцепенели. Поглядел я на

них, потом — на хозяина и тоже оцепенел, в соляной столб превратился. Вся штука в том, что хозяин дома был горбатым… Долго я переживал, заболел даже от расстройства. А сейчас понял: ни в чём я тогда не был виноват. Разве это моя вина — его горб? Забыл я просто о его физическом недостатке. Это вполне естественно — для здорового человека… Вот и ты не переживай. Не меня — несчастную Мухаббат жалеть надо.

Шакиров умолк. Он лежал и с тихим бешенством ждал слов утешения. О эти лживые слова! Говорит, есть святая ложь, ложь во имя благородных целей. Чепуха! Ложь — всегда ложь. Ну же… Чего молчите? Ибрагим… Катя!

— Я даже знаю, что у вас вертится на языке. Ты, Ибрагим-ака, приготовил вот что: «Мужайся, йигит, мы ещё с тобой до Берлина дойдём!» (Ибрагим вздрогнул — Рустам будто прочитал его мысли)… А ты, Катяджан, наверняка приготовила душеспасительную тираду насчёт бессмертия великой любви, что-нибудь вроде: «Рустам, бесстрашный воин! Ты искалечен, но любовь твоя по-прежнему прекрасна».

Раненый умолк. Он ждал возражений, увещеваний, призывов взять себя в руки. Но он слышал лишь тяжёлое дыхание Ибрагима. А Кати вроде и вовсе не было в палате. Может, она потихоньку вышла?

Он помолчал ещё немного, открыл было рот, узнать насчёт Кати, как вдруг услышал её всхлипывание, а затем — её голос:

— Дурак!.. Глупец, — голос Кати дрожал от обиды я злости. — Как смеешь ты глумиться над своей любовью?! Над Мухаббат! Нет тебе прощения!..

Шум удаляющихся шагов — и вновь тишина. Рустам лежал растерянный, оскорблённый, пристыженный. Сперва он подумал, что Ибрагим тоже ушёл, и испугался… Нет. Ибрагим здесь, его дыхание здесь! Рустам смущённо кашлянул.

— Ибрагимджан, прости.