Роман одного спаги

XII

Неуклонно продвигаясь вперед, «Фалеме» быстро врезался в глубь пустыни, следуя по узкой желтоводной речке, отделяющей мавританскую пустыню от великого таинственного континента, населенного черными людьми.

И Жан с грустью смотрел на сменявшие друг друга дикие пространства. Он не отрывал глаз от убегающего горизонта – извилистой ленты Сенегала, терявшейся где-то в необъятном далеке. Проклятые равнины, нескончаемо тянувшиеся перед глазами, производили гнетущее впечатление, казалось, будто эта страна постепенно затягивает его, и ему уже нет пути назад.

Кое-где на унылых берегах важно прогуливались огромные черные стервятники или плешивые марабу, чем-то напоминавшие людей. Порой какая-нибудь любопытная обезьяна раздвигала ветки мангровых деревьев, чтобы взглянуть на плывущий мимо корабль; а то вдруг из тростника появлялась изящная белая цапля либо отливавшая изумрудной зеленью птичка-рыболов, чей полет нарушал покой задремавшего в иле ленивого крокодила.

На южном берегу – берегу сыновей Хама – показывалась время от времени затерянная в огромных просторах деревушка.

Обычно присутствие человеческого жилья издалека возвещалось двумя-тремя гигантскими веерными пальмами – своего рода священными деревьями, охраняющими селения.

Посреди бескрайней голой равнины пальмы походили на исполинов, дозорных пустыни. Их серовато-розовые стволы, на редкость прямые и гладкие, имели утолщения, вроде византийских колонн, вершину же украшали тощие букеты листьев, жестких, как железные лопасти.

Вскоре перед взором представал негритянский муравейник: островерхие хижины, тесно сгрудившиеся у пальм, – серая масса на неизменно желтых песках.

Иногда такие африканские селения достигали больших размеров; все они были обнесены тоскливыми толстыми тата – стенами из дерева и земли, служившими защитой и от врагов, и от хищных зверей, а кусок белой материи, развевающийся над самой высокой крышей, указывал на жилище короля.

Как только появлялся корабль, у ворот крепостных стен тут же возникали мрачные фигуры увешанных амулетами старых вождей и дряхлых священнослужителей с большими черными руками, резко выделявшимися на длинных белых одеждах. Они провожали взглядом плывущий «Фалеме», не сомневаясь, что при малейшем враждебном движении с их стороны его ружья и пушки откроют огонь.

Непонятно, чем жили люди в таком засушливом краю, что делали, как существовали за унылыми серыми стенами, не зная ничего, кроме одиночества и беспощадного солнца.

На северном берегу еще больше песка и скорбного запустения – это Сахара.

Далеко, очень далеко видны зажженные маврами большие костры из травы; прямые столбы дыма устремляются в неподвижном воздухе вверх, достигая поразительной высоты. На горизонте – гряда красных, как раскаленный уголь, холмов, из-за столбов дыма похожих на бесконечные пожарища.

А там, где нет ничего, кроме сухости и дышащих жаром песков, частые миражи вызывают к жизни огромные озера, в которых огонь отражается наоборот – пламенем вниз.

Мелкая, дрожащая дымка, поднимавшаяся над песком, укрывала своею пеленой обманчивые пейзажи, возникавшие в пылающем солнечном пекле; искрясь и переливаясь, они постоянно преображались, принимая небывалые, слепящие до боли в глазах очертания.

Время от времени на том берегу появлялись группы мужчин чисто белой расы – правда, одичавшие и загорелые, но, как правило, красивые, с длинными, вьющимися волосами, делавшими их похожими на библейских пророков. Они шествовали под солнцем с непокрытой головой, в длиннополых темно-синих одеждах: мавры из племени бракна или трарза – все, как один, бандиты, головорезы, грабители караванов – худшая из всех африканских народностей.

XIII

Подул восточный ветер, в нем ощущалось мощное дыхание Сахары, и по мере удаления от океана ветер все усиливался.

Над пустыней веял испепеляющий, горячий, точно жар в кузнице, ветер. Он сеял мелкую песчаную пыль и нес с собой жгучую жажду из Билад-уль-Аташа.

На тенты, под которыми укрывались спаги, постоянно лили воду; струей из шланга какой-то негр торопливо выписывал арабески, почти тут же исчезавшие, испарявшиеся в обезвоженной атмосфере.

Между тем они приближались к Подору, одному из самых крупных городов на реке, и берег Сахары постепенно оживлялся.

Дальше начинались владения дуайшей, пастухов, разбогатевших на грабежах скота.

Длинными караванами мавры вплавь преодолевали реку Сенегал. Перед собой, по течению и тоже вплавь, они гнали украденных животных.

На необозримой равнине стали появляться лагерные стоянки. Палатки из верблюжьих шкур, прикрепленных к двум деревянным колам, походили на огромные крылья летучих мышей, раскинутые над песком; своей густой чернотой они производили диковинное впечатление посреди неизменно желтого пространства.

Всюду наблюдалось некоторое оживление: чуть больше движения и жизни.

На берегу прибавилось людей, выходивших посмотреть на корабль. Мавританские женщины – едва прикрытые, медного цвета красавицы с коралловым украшением на лбу, ехали рысью на низкорослых горбатых зебу, далее верхом на норовистых телятах нередко скакали голые ребятишки с торчавшим в виде гривы вихром на бритой голове и мускулистыми, как у молодых сатиров, [72] телами.

72

Сатир – лесное божество (у древних греков), демон плодородия; используется в переносном смысле для обозначения сладострастного, похотливого человека.

XIV

Подор – важный французский пост на южном берегу реки Сенегал и одна из самых жарких точек на земле.

Внушительная крепость, потрескавшаяся на солнце.

Почти тенистая улица вдоль реки с несколькими уже обветшалыми домами мрачного вида. Французские лекари, пожелтевшие от лихорадки и анемии; мавританские или чернокожие торговцы, сидящие на корточках на песке; всевозможные костюмы и амулеты Африки; мешки с арахисом, тюки со страусовыми перьями, слоновая кость и золотая пыль.

За этой полуевропейской улицей – большой негритянский город из соломы, изрезанный, как пчелиные соты, широкими, прямыми улицами; каждый квартал огорожен толстыми деревянными тата и укреплен, словно бастион.

Жан прошелся там вечером вместе со своим другом Ньяором. Доносившиеся из-за стен печальные напевы и непривычные голоса, необычный вид всего окружающего и горячий ветер, не утихавший даже ночью, внушали какой-то смутный ужас, необъяснимую тревогу, порожденную тоской, одиночеством и безысходностью.