Роман 'Петровичъ'

Квартиры Федькиной. Как пну его спины пониже. Ножкой.

Он удивится, ну и пусть! Ведь как-то ж надо хоть немножко

Мне разгонять тоску и грусть!!!

– ---------- КОНЕЦ ПОЭМЫ —---------

– ------- начало постскриптума —-------

Зловещие тучи сгущались над нами, тоску навевая

И жалость.

А мне так комфортно меж брёвен прогнивших сарая

Лежалось.

Смотрелось

Как звёзды, мелькают в загадочных пятнах земной стратосферы.

Хотелось

Заделать хотя-бы дыру в потолке надо мною фанерой.

Но перехотелось!

– ---------- конец постскриптума —-------

—23—

— Ты… хто??? — ошеломленно выдохнул Степка. Толян, всегда с определенной долей уважения относившийся к властям, с готовностью открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент из-за пригорка донесся дикий, раздирающий душу рев:

— Встав… вв… ввай, пррррокллятьем закллейме — о - нный…

Заколыхались кусты на пригорке, зашатались молодые деревья, по дул ветер перемен и на поляну не вышла, не выползла, а, скорее, в ы в а л и л а с ь баба Ульяна, она же вождь пролетариата всей Галактики, она же непревзойденный духовный лидер всех времен и народов, она же… Окинув поляну хитрым, с прищуром, без проблеска мысли взглядом, она понимающе кивнула и основательно приложилась к большой бутыли с самогоном, которую держала в правой руке. Осушив ее содержимое в три больших глотка, предводитель пролетариата молодецки запустил ее в лысину Горбунковскому, который, видимо, не считал себя мастером: не пробуя писать и нюхать, он вульгарно плюхнулся в лужу, что-то запоздало бормоча по поводу дождливой погоды и чьей-то матери, причем на его лысине начало проявляться пятно, абсолютно идентичное предыдущему по форме и размерам. Удовлетворенно хмыкнув, гнусная бабка сосредоточенно икнула и приступила к делу:

— Ну шо, ик!…сплуататоры, идри вас за ногу? Козни супротив трудового народу строите? Ничо-ничо! Мы ишшо на вас усю деревню подымем, от тода я поглядю, шо вы за мимо… ми-мо-ары тут писать мне будете! Всех ик!…спропреирую! А шо, щас и подымем! От мои ребятишки подойдуть — и зачнем подымать!

За пригорком раздался какой-то шум и на поляну вылезла живописная толпа до синевы нетрезвых личностей, которую Толян идентифицировал, как злопукинскую сборную по гонке за лидером. Где они за селом успели до такой степени надраться, оставалось загадкой…

В воздухе запахло керосином. Степка дописывал белым стихом поэму; Жиряковский, от природы резвый и импульсивный, козленком скакал между членами народной дружины, для разминки отвешивая пинки и затрещины Лебединскому, который сосредоточенно нюхал кактусы, периодически выдергивая из носу иголки; Горбунковский медитировал, опустив лицо в лужу и громогласно, но несколько неразборчиво восхищаясь природой, а Елкин, в котором заговорили остатки организаторской жилки, озабоченно прохаживался между соратниками, проверяя степень подшитости воротничков, чистоту валенок и тулупов и повязывая сослуживцам повязки со зловещей надписью «ЗлопукОН» ("Злопукинский ОМОН!", — догадался Толян). Обнаружив, что у него остался невостребованным солидный запас повязок, Елкин, как рачительный хозяин, начал их повязывать потенциальному противнику, чему в дупель пьяные пролетарии особо и не сопротивлялись.

Ульяна, несколько минут понаблюдав за таким неординарным оживлением в стане классового врага, обалдело воскликнула:

— Степка, сатрап, ты шо ето ишшо, изверг, придумал? Нет шоб по-простому, как усе, народ угнетать, он ишшо и куражится! Ах ты ж гад такой! А ну, соколики, крой усех, хто в повязках…

Большего она высказать не успела, так как высоченный одноглазый мужик из числа ее восторженных поклонников углядел на рукаве Ульяниного пиджака пресловутую повязку (Елкин успел и тут побывать под шумок) и послушно размахнулся…

Уже полностью рассвело. По небу бежали легкие облачка, отбрасывая на землю короткие быстрокрылые тени. Природа проснулась и на всю катушку радовалась новому дню. Чирикали кабаны, примостившись в теньке под трещащими от их многопудовых туш соломенными крышами; где-то любовно ворковал, призывая подругу, мартовский кот; где-то в кустах проснулся заяц, и, свившись в кольца, зашипел во весь рост… Ульяна парила над поляной, как преждевременно полысевший, но еще полный положительного потенциала ангел; полы ее пиджака распахнулись и овевали толпу увлеченно молотящих друг друга повстанцев лозунгами, красными знаменами, адскими машинками и пачками тайных воззваний — они, как дождь, сыпались из 1917 лет назад прогнивших карманов. С благостным выражением лица, медленно вращаясь против часовой стрелки, она, выкрикивая революционные лозунги, со свистом пронеслась над остолбеневшим от такого взлета рейтинга оппозиции отрядом добровольных друженников, укоризненно погрозила пальцем застенчиво покрасневшему Елкину… и на исходе сил и траектории с шумом плюхнулась в речку. Мгновенно вынырнув, она со скоростью хорошего катера погребла на противоположный берег, что-то с увлечением распевая и время от времени имитируя гудок паровоза. Жабы, вылезшие погреться на солнышко, пропустили момент падения, и теперь, понимая, что бабулю не догнать, возмущенно гоготали и щелкали клешнями.

— На Печкино пошла…,- Толян обернулся и увидел подошедшего к нему Степку. — Э-эх… Было село как село, а теперь классовая борьба и там начнется… Елкин! Ты скольким олухам из числа этих мятежников повязки нацепил?

— Дык… Ннууу… Половине где-то!
– довольно улыбнулся Елкин.

— Молодец! Отвечаешь головой за каждую повязку! Шоб ни одна не пропала — а не то пристрою тебя, по блату, в сборную по десятиборью — будешь знать… В общем, нехай они тут друг друга колотят, а мы пошли Петровича искать — завтра олимпиада начинается, печкинцы приедут, да и что с энтим гостем делать, узнаем…

—24—

Лидеры партий власти мгновенно разбились по парам, взялись за руки и, молодецки распевая хит сезона — гимн австралийских архитекторов "Шумел камыш, деревья тоже…", начали тяжело маршировать на месте.

Маршировать легко у них не получалось, так как судя по Стёпкиному именному Роллексу (серебрянным песочным часам с золотым песком) было уже семь минут девятого, а согласно изданному Петровичем указу"… у вичернее время сутков апосля двацати нуль-нуль под страхом иврейскаво обряда заприщаитца гарланеть песни любыми всевазможными спосабами, окромя сурдапиреводу… "

Степан любовно оглядел стройные ряды сутулых хористов. Все, кроме Горбунковского синхронно махали конечностями и до режущего слух скрипа яростно разевали красивые, беззубые рты.

Степан громко нахмурился. Строй замер в ожидании команды. Сягайло ткнул пальцем в строй и сгорбился. На языке злопукинчан после восьми часов вечера это означало дикий вопль: "Горбунковский, твою дивизию!"

Мишка робко поднял на уровень головы правую ногу. (Я!!!)

Степан поманил к себе пальцем и два раза прегромко пукнул. (Выйти из строя на два шага!)

Горбунковский бодро вышел из строя, но тем самым попал в зону химического воздействия Стёпкиного гнева. Он скривился и прикрыл нос платочком.

Сягайло, видимо, воспринял это как факт неподчинения и эффектно подпрыгнув, зарядил ему в пятак. (Разговорчики в строю!)

Горбунковский быстро переложил пятак в другой карман и пятнадцать раз довольно-таки правдоподобно икнул. (Есть!)

Степан принял позу распевающегося Паваротти, сложил на груди ноги крестом, щёлкнул ногтями больших пальцев и вопросительно посмотрел на Горбунковского. (Шо ж ты опять слова путаешь, гнида??!!)

Михаил склонил на плечо голову, закрыл глаза и сладко захрапел. (Всё в трудах, Стёпочка, аки пчела — некогда…)

Сягайло, насколько позволял ему его тренированный организм, выпучил глаза, просвистел траурную мелодию и ударил кулаком правой по бицепсу согнутой в локте левой руки. (Смотри мне, шоб в последний раз, а не то..!!!)

Горбунковский сел в поперечный шпагат, показал всем карточный фокус, с минуту простоял на голове, укусил себя за локоть, скрутил парочку фляков и тройным с прогибом прыжком упал на своё место в строю.