Роман по заказу

— Вот уж к ней, правда, сходите. И ей приятно, лестно будет, и сами довольны останетесь. Я уж сама тут пятнадцать лет, и то — вспомнит что — заслушаешься. Начинали-то они с одного пустого монастыря, по крупицам, можно сказать, собирали. Теперь-то нам что! Два корпуса, подсобное хозяйство, сад, легковой «газик», три грузовых. — И с чисто женской непосредственностью перескакивает: — Всю жизнь одна прожила. Так что настоящий дом у нее — тут, у нас.

— Семьи у нее не было?

— Нет.

Александра Петровна отвечает сразу, но в голосе ее — или мне это только чудится — звучит какая-то заминка.

— А у вас какая семья, Александра Петровна? — теперь, чувствую, удобно спросить и об этом.

— О, у меня целый колхоз! — смеется она, мягким и горделивым смехом своим окончательно снимая все мои первоначальные предположения. — Два сына и дочка, уже большие.

Договариваемся, что альбом я заберу в гостиницу до завтра, Александра Петровна неожиданно предлагает, скорее даже просит:

— Давайте на кладбище зайдем. Это рядышком. И я пройдусь, после разговоров.

Вот уж чего не хочется! В последние годы что-то уж слишком часто приходится, по прямой необходимости, ходить по этой последней человеческой дороге; кроме того, такое посещение как бы подтвердит обязательства, которые мне не хочется давать не только кому-либо, а и самому себе — может быть, потому, что они, вопреки желанию, словно нависают над тобой. Но Александра Петровна, направившись уже к вешалке, просит так простодушно, взглядывает так доверчиво, что не смею отказаться. Досадуя, пытаюсь подать ей пальто, — она как-то ловко, по-девчоночьи уклоняется.

— Не приучена. Мы тут попросту живем…

Она мне по плечо, проворно мелькают ее короткие резиновые сапоги; почему-то у меня такое ощущение, будто мы с ней знакомы давным-давно. Навстречу, помахивая портфелями, идет ребятня, поминутно здороваясь.

— Наши, — объясняет Александра Петровна и строго окликает рыженького, в распахнутом пальто парнишку: — Громов, застегнись — прохватит.

— Ну уж!

Кладбище действительно оказывается поблизости, разросшийся городок как бы обтек его — остров печальной неизбежности, огороженный деревянным штакетником, за которым темнеют невысокие сосны. Самое подходящее дерево для такого места: всегда зеленое…

Сворачиваем с асфальта; проворно мелькают резиновые сапожки Александры Петровны, разыскивающие для меня несуществующую тропку; неприлично громко, на своем крикливом языке, перекликаются сороки. Под редкими соснами сереют еще остатки снега — слизясь, дотаивая, но тут суше: песчаная, устеленная бурой хвоей почва впитывает влагу, и только глубокая колея всклень налита стылой водой.

— Вот здесь, — говорит Александра Петровна, остановившись у железной, крашенной алюминиевой краской ограды.

У изголовья аккуратной, довольно длинной могилы — обелиск-пирамидка с врезанной фотографией крупнолицего, стриженного под «бокс» мужчины, уменьшенная копия уже знакомого портрета. Немного нелепо, бросаясь в глаза, ярко краснеют полоски ромбов, врезанных посредине продольных стен ограды.

— Это наши младшие постарались. Тайком подкрасили, — объясняет Александра Петровна и показывает расшитой ребячьей варежкой внутрь: — А вот, видите, нынче уже были — цветы оставили. Из Пензы, похож, — кто-нибудь из бывших воспитанников. У нас в эту пору таких цветов нет. Мимоза.

Люди моего возраста достаточно уже видели всяких могил, стояли и все чаще стоят у них, поняли и смирились с тем, чего нельзя понять и с чем нельзя смириться. Я думаю сейчас о другом. О том, как странно это — знакомиться с человеком, которого уже нет. И что даст это странное знакомство, конечно — тебе, пока живому, а не ему, уже все отдавшему? Постараешься ли забыть о нем, как все мы, живые, в целях самозащиты, стараемся не все время помнить о дорогих могилах — потому, что иначе нельзя, невозможно, — или, наоборот, он займет какое-то место в твоем уме, душе и, навсегда умолкший, скажет тебе что-то, через тебя — другому, третьему?..

Противно, как базарные торговки, стрекочут сороки, и кажется, сейчас я понимаю их крикливо удивленные возгласы: «Чего ходят? И чего каждый день ходят? Одно слово: человеки»…

3

Устроившись в гостинице и пообедав, отправляюсь в райком партии. Во-первых, представиться — ревниво районное руководство, когда приехавший из области не объявляется. Во-вторых, еще немного порасспросить о Сергее Николаевиче Орлове — не для какой-нибудь там страховки, а прежде всего потому, что он был коммунистом. И в довершение, еще внутренняя посылка, позыв — поближе познакомиться с первым секретарем райкома Головановым, самым молодым секретарем в области и, говорят, любопытным человеком. До сих пор встречался я с ним мельком, на каких-то областных совещаниях, и грешно упустить случай.

Трудная это должность — первый секретарь райкома, и вряд ли можно придумать более широкий круг обязанностей, чем у него. Это ведь лишь тот, кто не сталкивался, близко не соприкасался, иной раз, по наивности или полной неосведомленности своей, шутя позавидует: вот у кого житуха! Сиди в кабинете и давай указания. Проехал по району, опять дал указания — и только пыль столбом за машиной! Действительность же куда прозаичнее и жестче. Секретарь такого, как Загоровский, сельского райкома одинаково отвечает и за урожай и за то, есть ли в магазине самого отдаленного села товары первой необходимости, за надои молока и санитарное состояние водоемов, за строительство жилья, коровников, школ и за то, что бригадир колхоза, член партии, до синяков поучил свою игривую молодую жену. А всякие совещания, заседания, семинары, вызовы в область, где иногда и так наподдать могут, что в глазах потемнеет; а десятки всяких больших и мелких житейских дел и вопросов, с которыми идут к нему со всего района — от разобиженного персонального пенсионера, вдовы, которой не дают шифера перекрыть крышу, до делегации школьников, требующих для автокружка легковую машину — в то время как их и в хозяйствах недостает! Идут как к человеку, который все может, — даже тогда, когда он ничего не может, идут как к своему мировому, как к высшей совести. Нет, он не многорук, не многоглаз, не семи пядей во лбу, у него немало и хороших помощников, специалистов, каждый из которых отвечает за свое, порученное ему дело, — он отвечает за все. И, если говорить по совести, ему в любой час, в любую минуту можно объявить строгача — какой-нибудь промах всегда найдется, как в любое же время безошибочно можно представлять к званию Героя. Имея все это в виду, остается добавить, что Загоровский район прочно считается одним из передовых в области, а о самом Голованове, возможно и не без оснований, поговаривают, что долго он тут не засидится…

За двадцать лет жизни в Пензе я объездил все районы области, в иных из них побывал не однажды и берусь утверждать, что во внешнем облике райцентров — много общего. Почти всегда — типично сельская окраина с огородами на задах и неприхотливыми ветлами на широких улицах; более благоустроенный центр — с пятнышками асфальта либо выбракованных бетонных плит, с вывесками магазинов и учреждений, с парками культуры и отдыха, в которых, как правило, никакой культуры и в которых никто не отдыхает; наконец — центральная площадь, со зданием райкома, непременной районной доской Почета и не менее непременной трибуной, размеры и вид которой целиком зависят от бюджета, вкуса и размаха местного начальства. К слову говоря, в одном райцентре и поныне еще красуется — нет, не трибуна — целый монумент, сложенный из кирпича и залитый цементом, неистребимый памятник безвозвратно канувшему в лету районному «хозяину». Есть все эти обязательные атрибуты райцентра и в Загорове, хотя расположенные здесь два-три завода наложили свой промышленно-городской отпечаток и на окраину, тесня ее каменными современными домами. И, опять же попутно говоря, пусть не послышится в моих описаниях райцентров некоей иронии, — упаси бог, я делаю их с теплой дружеской улыбкой, с любовью. Потому, что люблю бывать в них больше, чем в шумных городах, люблю их самих, открытых, гостеприимных, где почти каждый знает друг друга в лицо и каждый каждому — цену.

О встрече мы условились с Головановым по телефону. Когда я вхожу в кабинет, он, по-юношески худощавый, в черном костюме, стоит у окна, постукивая пальцами по подоконнику, резко оборачивается. Вообще в его чертах много резкого, словно творец-природа сознательно пользовалась одними прямыми линиями. Прямой крупный нос; будто по линейке, до самых висков прочерченные брови, цепкий взгляд серых холодноватых глаз; резко упавшая на широкий лоб прядь темных волос, таким же резким взмахом головы назад и закидываемая; широкие, жестко сжатые губы. Впечатление этой законченной резкости нарушает голос: не отрывистый, какой, казалось бы, подходил ему, а неожиданно неторопливый, звучный.