Роман потерь

Сам город был не таким, каким я его помнила. Он походил на возлюбленного, которого ты давно не видел и который неожиданно постарел. Он раскинулся на холмах и растянулся по долинам, его кварталы повторяли изгибы потоков и оврагов. Растущая луна лила свой свет на покрытые дранкой крыши, окутанные пеленой тумана.

Легкий ветерок колыхал занавески, принося несочетаемые запахи цветов апельсинового дерева и гниения. Не сомневаюсь, что теперь я никогда не смогу вдохнуть один из этих запахов, без того чтобы не подумать о другом.

В час Крысы мы добрались до места, где был подготовлен погребальный костер. Возница распряг наш экипаж на возвышенности, с которой открывался вид на округу, освещаемую факелами. Земля была посыпана белым песком. Двое ворот и ограждения из шелковых экранов были установлены вокруг того места, на котором должны были находиться похоронные носилки Рейзея.

Мы наблюдали за приготовлениями. Одетые в белое священнослужители сновали туда-сюда, поднося воду и поленья для костра.

Холм, на котором происходило ночное бдение, вскоре заполнили экипажи. Казалось, что каждая женщина с положением стремилась оказаться здесь.

Внизу под нами через западные ворота вносили паланкин с гробом. Сквозь колышущийся шелк занавесок мне удалось рассмотреть императора и императрицу. Жрица стояла рядом, скромная, как монахиня, в своей траурной одежде; развевавшиеся под ветром волосы мешали рассмотреть ее лицо.

Но где Садако? Была ли она больна, или ее не успели известить о внезапной смерти брата? А может быть, отец не захотел, чтобы она присутствовала при кремации. Впервые за несколько дней я почувствовала приступ тошноты и свесилась в окно, закрыв глаза.

Я слышала голос Даинагон. Казалось, он доносился издалека, хотя я знала, что его заглушало только чувство моей вины.

— Я ожидала, что подобное путешествие слишком тяжело для Садако. Она не смогла бы приехать так быстро.

Она прочитала мои мысли. Интересно, считала ли она свое объяснение правдоподобным или сказала это только для того, чтобы успокоить меня.

— Выпейте воды, — посоветовала она, — вы очень бледны.

Я хотела спросить ее, не видела ли она экипажа Изуми, но, поглядев на наших любопытствующих спутниц, передумала.

Мы сидели молча и рассматривали толпу.

— О, значит, он здесь, — пробормотала Даинагон, и я стала искать взглядом, кого она имела в виду. Участившийся пульс подсказал мне имя еще до того, как это осознала моя голова. Масато, как и другие, был в сером, по краям его рукавов мелькали красные искры.

Он о чем-то говорил со священнослужителем. Даже на расстоянии чувствовалось, насколько он почтителен. Казалось, он поглощен своей ролью. Интересно, ощущает ли он мое присутствие, я надеялась, что нет. Было бы лучше, чтобы он не думал обо мне, не отвлекался.

Я наблюдала за тем, каков он, когда я не владею им, когда он свободен от каких-либо требований и принуждений с моей стороны. Таким он будет, когда я больше не смогу видеть его. Будет стоять так же, как стоит сейчас, вести разговор с тихим упорством и настойчивостью, которые я так люблю, и так же жестикулировать.

Я закрыла глаза и увидела его руки, раскладывавшие стебли тысячелистника. Медленный взмах кистей, непринужденность движений.

Я снова посмотрела вниз и продолжала наблюдать за ним, когда священнослужители сняли крышку гроба. Я видела, как он повернулся к императрице в тот момент, когда внутрь клали материал для поджигания. Я видела, как он напрягся, когда дрова подожгли; императрица в этот момент закачалась. Позже, когда священнослужители читали стихи, в которых описывалось, как Сиддхартха несет на плечах серебряный гроб с телом своего отца, я видела, как он бросил сочувствующий взгляд на плачущего императора.

Погребальный костер горел до рассвета. Мы видели, как священнослужители окропляли его вином и запечатывали в урну кости Рейзея.

Даинагон склонила голову мне на плечо. Обе наши компаньонки давно уснули. Масато исчез вместе с монахами и предсказателями.

Небо посветлело, подобно тому, как яркий синий шелк выцветает под солнцем. Два журавля поднялись из тростниковых зарослей и закружили над долиной.

В тот момент, когда возница поворачивал быков на каменистую дорогу, мы проехали мимо экипажа из пальмовых листьев с золоченым верхом. Я взглянула в открытое окно и увидела лицо Изуми.

Она не откинулась назад, замерев, как и я. Она широко раскрыла глаза и от удивления приоткрыла губы. Ни наклоном головы, ни каким-либо другим образом не обнаружила она, что узнала меня. Но я увидела, скорее почувствовала, как застыли ее черты, подобно тому, как высыхает фарфор, поставленный на просушку в жаркую печь.

Ее взгляд не испугал меня. Отвращение ко мне сделало ее хрупкой; она не была такой неуязвимой, как казалось.

Наша повозка вырвалась вперед, и всю обратную дорогу я находилась под впечатлением этой встречи, давшей пищу моему воображению. Что бы ни происходило потом в пути, было окрашено присутствием Изуми. На изможденных лицах женщин, протягивавших к нам руки, когда мы проезжали мимо, я читала ее заботы и нужды. Она, должно быть, так же тяжело ощущала груз времени, как и я. В лихорадочном обмене товарами на углах улиц я видела ее нетерпение. Ей, как и мне, наверное, хотелось бросить вызов своей судьбе.

Но она должна ждать. Она ждет, пока звенят колокола в Сакузене и Хокоине; она ждет, пока на улицах скапливается все больше трупов. Она ждет, как мальчик, которого я видела на Омиё, ждал, чтобы продать единственный плод красного граната, который он держал в руках. Разрезанный, он выглядел как кровавая рана. Каждому прохожему, торопливо шагавшему мимо, он предлагал двойную порцию.

В тот самый момент, как я увидела лицо Изуми, я поняла, что оно изменилось. След от раны исчез. Оно выглядело так, как будто ничего не произошло. Исчезли ли другие ее шрамы? Что если Канецуке, вернувшись, найдет ее безупречной?

— В чем дело? — спросила Даинагон, когда мы подъехали к воротам Кенсун. — Вы выглядите так, будто увидели привидение.

Именно в этот момент он мог подъезжать к городу или писать Изуми письмо, сообщавшее, что он прибудет через несколько дней.

— Ничего, — солгала я, — я думала о Рейзее.

— Помните, как он боялся темноты? Его няне приходилось оставлять на всю ночь горящую лампу, и она всегда боялась пожара.

Я вспомнила Рейзея в то утро, когда он подбежал ко мне в саду дворца Ичийё. Его лицо раскраснелось, глаза ярко горели. Когда он улыбался, были видны покрашенные черной краской зубы. Он казался таким уязвимым. Мы говорили с ним о вишневом дереве. Разве я не заметила, спросил он, что цветы на деревьях искусственные?

С того времени прошло меньше четырех месяцев. Домик, который построили для него, когда он заболел, располагался в том самом саду. Там он и умер, уничтоженный болезнью.

Возбуждение и глубокое волнение, испытанные мною во время скорбной церемонии во всей ее пышности и великолепии, улетучились. Я вдруг почувствовала себя такой же уязвимой, как Изуми, и такой же плоской, как тени кипарисов на дорожке дворцового парка.

Я ощущала только свое безмерное горе, стараясь сдерживать его изо всех сил. Горе из-за мальчика с чернеными зубами, который никогда уже не станет императором. Горе из-за его отца, который хотел нести гроб на одном своем плече, легко, подобно Сиддхартхе. Горе из-за Масато, который не узнает о ребенке, которого я ношу, и который будет жить дальше уже без меня, станет раскладывать стебли тысячелистника, определяя судьбы других людей.