Роман с тёщей

90 лет, ещё не сгорбатился. И так играет на баяне! Встаёт в два часа ночи, ему работать что-нибудь надо. Ему девять десятков, ей восемьдесят доходит. Утром встанет, парк обежит, дом обойдёт, на Тобол сходит. И матрац несёт хлопает, и подушки хлопает. У них был дом свой, их снесли, тут дали. Он дом продал. Ещё и внучку вырастили.

Матрёна Ивановна говорит: «Пойду. Где она блукается?» Взяла ремень с собой. Внучка стоит у ворот с парнем. Нахлестала. Вот, айда, похлещи другую. Теперь у внучки двое детей, у Светки. Девчонка Искринка, парнишка Ярко.

Матрёна Ивановна: «…Или с прутиной явлюсь». Порет их почём зря. Надрала, поставила в угол, один на неё:

– Баба Яга.

Как отец взял его… Услыхал. «Вот я вас возьму в шорохи…» Умница какой. Кто бы, говорит, меня так ростил. А другой бы что?

Когда пряжкой навернёт, когда как, чем угадает. Распсихуется…

Светка к ней хорошо относится: «Хорошо, что она меня так держала строго».

Не будь голодомора, так бы и жили на Украине.

– Я слушаю.

У нас в огороде хорошо всё родилось, и репа, и горох…

Тятя, я приведу ребятишек в огород? – Веди-веди…

Вот теперь приведи!

Ещё в гражданскую все огороды вытоптали…

Вырастет теперь репа, жди-дожидайся. А ведь тогда ещё ничем-ничего, а уж все бежали, бежали… Кто в Америку, кто в Польшу, кто куда… Купцы. Вон, Карчевских два дома стоят, роща Карчевская тоже. Родители убежали, дочка осталась. Потому что у неё жених в революцию пошёл, в Петропавловске начальником стал, а она для Красной армии табун лошадей как-то там спасла. Он умер или убили, она вернулась в Курган. Ей разрешили в любой дом заходить. На жительство. Приданое вернули. Перину пуховую, шестнадцать подушек… Но только она уже ни к чему не прикоснулась, «это всё мне будет НАПОМИНАТЬ». Говорила. В закутке поселилась. Лет сто прожила. Ни на какую работу не пошла, а пошла помойки обливать: возьмёт два ведра с извёсткой на коромысло и идёт помойки обливать. В баню всё ходила, гребёнка золотая в волосах…

Бабушка Елена молоденькая умерла. Вам-то она уже прапрапрабабушка. Умерла. И дедушка не женился, и пять штук детей, и ещё чужих принимал.

В августе как раз хлеб поспевает. «Сыночек, что с тобой?» У него заворот кишок, она не вынесла, умерла.

От недосмотра, наверное. Поэтому переживала.

Дак это я уж помню. Престольный праздник, пришли подружки и сели. Дедушка нарядится. Тётя Оля, сноха, накрывает на стол. Подружки Еленины: «Посидим за столом да может и поженимся». Тётя Оля: «Нашему отцу такие шутки не подходят».

Много было сирот, но они раньше не так заметны были. Дед Алёша ростил четырёх, своих пятеро. Кого прутом надерёт, кого за уши, без разбора. Увидит что меня за кросном нет, возьмёт прутины, «айда! чтоб сейчас ткала!», а соседский Колька, сирота, в окошко манит, «выходи играть». И чтобы дед где-то не распорядился, – «Оля, одень Кольку. Наряди. Пусть он чувствует, что и ему праздник. Корми этого ребёнка.» Колька сопливый был да косолапый. Тётя Оля: «Вот дед умный. Лане нашёл жениха». Я реву: «Cопливый, косолапый…»

Тётя Оля, сноха, она круглая сиротка. В детстве полезла на прясло, оборвалась в крапиву, дед Алёша её вытащил. Потом как что-нибудь, так «не надо было тебя с крапивы вытаскивать». Забрали как врага народа, сказала на одного: «живёшь всю жизнь чужим».

В лагере поставили в столовую готовить. Она перестала есть …а сама всё Богу молилась и плакала, и плакала… Рассказывала одна: «Я проснусь, она опять на коленках.» Семимесячного ребёнка оставить – это как матери вынести?

Тётя Оля, Семёнова мать, он мне брат сродный.

Когда папка, твой тесть, появился, Иван Иваныч и говорит: «Ну, Ланя, этот вот для тебя будет в самый раз. Подходящий. Он тихий, спокойный. Я его знаю с приюта».

Иван Иваныч врачевал в земской больнице, приходил в приют, городской детский дом, осматривать детей. Проверял ребятишек. Прослушивал, лечил. И, вот, говорит, все дети бегут наперегонки к фельдшеру, а этот такой тихий, станет в уголку, стоит. Ждёт в сторонке. Иван Иваныч наблюдает за ним. И стал привозить ему гостинец… Папка любит гостинцы. Тихий-тихий, а вырос. Сходил в армию, стал работать писарем в сельсовете. И всё захаживал домой к Иван Иванычу с Антониной Павловной, – там я, как гостинец, работницей у них…

На меня многие заглядывались, не один Иван Семёнович.

Пишов проходу не давал.

Вот наш писарь и проделал такую штуку, – когда в сельсовет пришёл приказ посылать в город молодых людей учиться на механизаторов, включил в список Пишова, тот уехал…

Мы тем временем поженились. Стали на колени перед Антониной Павловной, та сходила в комнату, принесла икону, благословила, перекрестила нас этой иконой, ну а раз жених в сельсовете служил, он быстренько зарегистрировал брак.

Пишов вернулся…, он что, он стал ломиться в дом. Сначала потребовал, чтобы я вышла. Побеседовать. Антонина Павловна шепчет: «Не выходи. Он злой. Может пырнуть, зарезать». И смех, и грех. Страшновато было.

Пишов: «Пусть он выйдет. Я знаю, что он здесь. Пусть этот гад выйдет. Я с ним поговорю. Подлец, отправил меня учиться. А сам тут что…»

Иван Иваныча не было в ту ночь дома.

– Слушаю, слушаю…

Мы с папкой малушку у тёти Кати снимали.

Конец ознакомительного фрагмента.