Роман женщины

— Юлия, понимайте, как хотите, но клянусь вам, что в вас я вижу единственную женщину, которую я мог бы еще любить.

— Хотите ли знать, что заставляет вас так думать?

— Говорите.

— Желание отомстить де Бриону, полагая, быть может, что он думает еще обо мне.

— Отнюдь нет! Я даже убежден в противном.

При этих словах Юлия побледнела.

— Послушайте, — проговорила она, — поклянитесь мне, что у вас нет никаких связей. Признайтесь, что, кроме девицы д’Ерми, вы никого не любили.

— Клянусь — это правда!

Юлия молчала.

— Ну? — спросил Леон, приближаясь к ней.

— Нет, нет, решительно я не хочу, уйдите отсюда.

— Кто же будет знать? — прошептал Леон.

— О, не это останавливает меня; напротив, принадлежа вам, я не хотела бы скрывать этого, я бы гордилась вами; но этого не может и не должно быть!

И говоря так, Юлия жала руку Леона, желая дать понять ему, что она как бы с усилием противилась увлечению.

— Итак… — проговорил Леон, опускаясь на колени и кладя свою голову на плечо Юлии.

— Три месяца, — возразила она, — в продолжение которых, клянусь вам, никто не прикасался даже к моей руке — хотя, — прибавила она, — это стоило мне величайших усилий… я молода еще, и в жилах моих кипит итальянская кровь.

— Так пусть я буду первым, — сказал Леон, — и если завтра вы почувствуете, что не можете любить меня, вы мне скажете это откровенно.

— На это-то вы, быть может, и рассчитываете всего более.

— Не грешно ли вам так думать, — сказал он тоном упрека и будучи сжигаем огнем желаний.

Он сам обманывал себя, когда думал, что чувствовал себя способным любить эту женщину.

— Я вас замучу ревностью, — сказала она.

— Я не отойду от вас. — «Да и то, — подумал он, — ведь глупо, если я уеду». — Ну, милая Юлия, — прибавил он твердо, обвивая ее руками, — полюбите меня.

— О, как трудно оттолкнуть вас! — возразила Юлия. Глаза ее горели страстью, и притворная дрожь пробегала по ее членам.

— Оставьте меня, оставьте, говорю вам — я позову людей.

И, соскочив с кровати, она бросилась к сонетке; но в эту минуту Леон схватил ее на руки.

Если бы не то состояние страсти, которое затмевало рассудок маркиза, он мог бы вспомнить, что Юлия нарочно удалила своих людей, которых теперь она звала бы напрасно. Леон вышел от нее на другой день в полдень.

В этот же почти час Мари писала Клементине:

«Эмануил только что ушел от нас. Наконец он просил моей руки. Через две недели я буду его женою; я слишком счастлива — молись за меня».

XI

Две недели спустя после рассказанного нами события, в городе Дре, в церкви святого Петра совершилась трогательная и торжественная церемония. Весь город собрался посмотреть на молодых, потому что невеста была известна всем и каждому. Само небо как бы улыбалось счастью новобрачных, и обыкновенно холодный и дождливый декабрь был тих и приятен.

Многие, прежде нас, описывали счастливые браки, а потому мы не будем входить во все подробности настоящего. Церковь, полная народа, цветы, пение, улыбки, пожелания согласия и любви новобрачным — все это уже слишком известно. Престарелый священник, уже знакомый нам, совершил обряд бракосочетания; глаза его были полны слез умиления, так он был тронут желанием молодой девушки обвенчаться в той же самой церкви, которая была свидетельницею ее первой исповеди. Клементина сияла радостью, она была счастлива. После обедни Мари вручила священнику десять тысяч франков.

— Это на ваш монастырь, — сказала она ему.

— Благодарю вас, дитя мое, — отвечал старец, — но вы можете сделать в его пользу еще более: это — молиться за тех, которые придут под сень его, и Бог благословит их, ибо ваша молитва — молитва ангела.

Де Брион пожертвовал с той же целью равную сумму, и мы предоставляем читателю судить о тех толках, которые были вызваны щедростью новобрачных. Мадам Дюверне присутствовала на этом празднестве вместе со старшими девицами ее заведения. Казалось, ни одно сердце не могло вместить в себя всей радости и восторга, которыми был полон этот день. Бедные воротились богатыми на неделю, и все эти подаяния были сделаны молодою с таким добродушием и деликатностью, что ни одна рука не совестилась принять их.

Де Брион подошел к Клементине и сказал ей:

— Итак, этот день, кажется, доставил вам немалое счастье?

— Да, — отвечала она, — тем более, когда я вспомню, что Мари много мне обязана; не принимайте этих слов за упрек, — прибавила она, краснея и улыбаясь.

— Я знаю все ваши действия, дитя мое, позвольте мне так вас называть, и один Бог видит, как я вам за него благодарен. Позвольте мне, как отцу, как другу, предложить вам что-нибудь на память о сегодняшнем дне. То, что я предлагаю вам, выше всякой цены в моих глазах, потому что эта вещь осталась мне от моей матери; да ведь вам и можно предложить только то, что дорого сердцу, хотя мне и хотелось бы, чтобы вы остались им совершенно довольны. Возьмите же этот футляр — дайте мне обнять вас, как сестру, и поверьте мне, что этот день останется мне памятен навеки. Я не решался лично подарить вам эту драгоценность, но Мари, г-жа де Брион, — прибавил он с неописуемой улыбкой, — этого непременно хотела.

— Хорошо ли я поступила, моя добрая Клементина? — спросила Мари, которая вошла в конце этого разговора и бросилась в объятия своей подруги.

Молодые девушки обнялись, и слезы волнения текли по их щекам. Клементина держала в руках подарок, но не решалась раскрыть его, хотя любопытство сильно подстрекало ее. Мари заметила это, взяла футляр, раскрыла его и, вынимая изумрудную, украшенную бриллиантами брошку, пристегнула ее к корсету Клементины. Клементина была ослеплена; ей хотелось непременно выбежать на улицу со своим украшением, чтобы показать его всем и чтобы блеском его ослепить каждого, кто взглянул бы на ее брошь, стоящую тридцать тысяч франков.

Почтовые кареты были готовы к четырем часам пополудни; граф, графиня, Эмануил и его молодая супруга отправились в Париж. Эмануил и его жена были вдвоем в своей карете. Кто хочет знать, что было между ними, о чем говорили они, — пусть догадывается или припоминает.

XII

Есть явления, которые невозможно описывать. Мы говорим только о том, что нам доступно и возможно сообщить читателю; но нет никакого сомнения, что новобрачные любили друг друга. Эмануил отдал этой любви всю свою молодость, энергию, честолюбие. Когда кто-нибудь, подобно ему, дожил до его лет не любя и потом испытывает это чувство впервые, то оно обыкновенно переполняет сердце, и, как скупой, который вдруг превращается в расточительного, человек не жалеет восторгов, которые накопились в нем и которым он не давал выхода. Де Брион сделался для своей жены тем, чем он должен был быть для своей любовницы; он проводил целые часы у ее ног, любуясь ею, целуя ее, переливая, так сказать, свою жизнь в Мари, которая, отдаваясь вполне этой прелести нового своего положения, платила взаимностью. Ее душа была так невинна, так молода, так наивна, как только может быть душа редкой, истинной девушки! И чиста была книга ее жизни: в ней не было ни одной мысли, которая могла бы назваться порочною, — ни одного поступка, который имел бы хоть тень неблагородства, — ни единого слова, которого нельзя было бы повторить во всеуслышание. Эмануил с торжеством перелистывал чистые страницы этой книги, вписывая на каждой из них свое имя, а нежная, любящая Мари отдавалась все более и более осуществлению своих мечтаний.

Много толков наделала эта свадьба в Париже, и появление в свете новобрачных было ожидаемо с нетерпением. Но они не показывались; они не хотели, подчинившись условиям света, нарушите свое очаровательное существование; они предпочли оставаться у себя дома, наедине, делясь и счастьем и наслаждением.

— Когда я почувствовала, что люблю тебя, — говорила Мари, сидя у ног Эмануила и склонив голову на его колени, — а это было в ту минуту, когда мы посетили твой маленький замок и когда я увидела за альковом твоей кровати портрет твоей матери, я не знала еще, чей это портрет, а ревность невольно запала в мою душу; говорят, это чувство не может проявиться без любви.