Роман женщины

— Страдаете, говорите вы?.. А вы думаете, что я не страдаю, я, когда говорил о вас с Эмануилом и когда я узнал, что вы выходите замуж? Не страдал, когда увидел вас женою человека, который любил вас и которого вы любили? И когда за мою любовь вы как милостыню дали мне вашу дружбу? Вы думаете, что я не страдаю и теперь, когда вижу вас, полную тоски и несчастною потому только, что другой не любит вас более, хотя и знаю, что он не может вас любить, как я люблю!

Мари сидела, откинув назад голову; она слушала Леона, упавшего перед ней на колени и покрывавшего поцелуями ее руки.

— А между тем, если бы вы могли знать, Мари… — продолжал он тихим голосом, мы были бы так счастливы. Мы не разлучались бы ни на минуту; я был бы самым преданным, самым покорным рабом; ни одна женщина не отвергла бы такую любовь, потому что в моем сердце не было бы вам соперницы, не было бы другой страсти. И этот рай, о котором я мечтал, вы сделали адом! Я думал было, что сумею позабыть вас, но когда б вы знали, что кипит во мне, когда я расстаюсь с вами! Если б вы могли угадать мои ночи… вы поняли бы тогда, как я мучаюсь, любя вас, — и пожалели бы меня…

Мари не отвечала: она не понимала, что говорил Леон; она даже не слушала его.

— Нет! Я хочу все высказать вам, Мари, — говорил он, — мы одни, и к тому же я в первый и, без сомнения, в последний раз говорю с вами таким образом; я знаю, вы не простите мне моих слов и завтра же закроются для меня и ваши двери, и ваше сердце; ведь вы не знаете, что только одна смерть может быть исходом такой любви!

— Боже, Боже мой! Как тяжело мне! — повторила Мари, как бы говоря сама с собою; а Леон, обвив ее руками, высказывал ей свою любовь.

Бедная женщина! Небо, без сомнения, оставило ее, потому что, давши свою руку Леону, она не сознавала, что она делала. Она чувствовала, что-то жало ее голову и грудь и что у нее не было сил защищаться; она едва видела того, кто в исступлении страсти валялся в ее ногах; хотя она и силилась освободиться из его объятий, но увы! Истощенная и обессиленная, опять отдавалась им. А в ушах ее все раздавался тот же страстный голос Леона, заглушавший своими клятвами слова, которые она силилась произнести…

Если бы все женщины уступали магическому влечению чувства, то все бы они могли быть оправданы; но спросите тех из них, которые за одно мгновение поплатились всей будущностью, и многие, если только они захотят быть искренними, ответят, что они еще и сами не могут дать себе отчета в своем поступке. Женщина, существо до того слабое, что вверяться ее сердцу — и хорошо, и глупо. Да и знает ли женщина, чего хочет она в настоящем, а тем более чего захочет в будущем? На нее имеет влияние все, кроме рассудка. Не имея, как мужчина, определенной цели жизни, она готова исполнить все, что ни посоветует ей в скуке ее слабость, зато она и кается впоследствии — что, впрочем, составляет одну из главнейших ее добродетелей.

Любила ли Мари Леона? Нет. Она знала это и даже говорила ему, что не любит и не будет любить его. Но Мари была нервна, а в этот день более обыкновенного; она всегда была задумчива, а сегодня она была грустна и печальна. Наконец, она любила Эмануила более жизни, но она только что приехала с кладбища, лихорадка жгла ее, голова горела, погода была мрачная, Эмануила не было дома; и ее чувственность была разгорячена поцелуями.

К несчастью, какие бы ни были причины — последствия были все те же, и если бы после двух часов, проведенных с Леоном, Мари умерла, то ангелы отвернулись бы от нее, не узнав в ней своей сестры.

Бедная Мари! Она едва понимала, что делалось с нею. А де Гриж, безумный и увлеченный страстью, стоя на коленях, целовал ее ноги — когда она, в каком-то непонятном забытьи, которое кипятило ее кровь и заставляло биться сердце, почти не видела того, кому принадлежала. Она не заметила даже, как ушел Леон, оставаясь полумертвою на том же месте, где и была.

Вечер приближался. В этот день Эмануил приехал поздно. С какою-то необыкновенною радостью он пришел к жене и нашел ее в состоянии обморока: глаза ее были закрыты, руки опущены, дыхание тяжело и прерывисто. Он подошел к ней и взял ее руку — это заставило ее опомниться.

— Ну, милая Мари, — сказал он, целуя ее, — ты не ожидала меня, погрузившись, как всегда, в свои печальные думы.

Мари бессознательно слушала его слова, но в звуках их не узнавала тот голос, который четыре часа тому назад раздавался над ее ухом; она поднесла руку по лбу — и увидела перед собой Эмануила.

Вдруг в памяти ее воскресла прошедшая сцена; она вскрикнула и без чувств упала на грудь мужа.

VIII

Придя в чувство, г-жа де Брион увидела себя в постели; Эмануил и Марианна были у ее изголовья. Она все еще не верила в действительность случившегося с нею, считая его тяжелым сновидением; но едва только мысли ее начинали приходить в порядок, как роковое воспоминание, грозное, как призрак, вставало пред нею. И она внимательно смотрела на мужа, как бы испытывая его глазами и желая угадать, не выдала ли сама своей тайны во время сна, ибо она помнила, что страшные грезы не оставляли ее воображения. Но муж ее был тут, он ждал ее пробуждения; он смотрел на нее с той же, полной любви улыбкой.

Трудно изобразить, сколько мук для бедной женщины было в самом присутствии Эмануила: она кидалась на его грудь, проливая потоки слез, но не говорила ни слова, как бы боясь обнаружить истину, переводя на живой язык мысли, волнующие ее ум. С ужасом озиралась она, ибо ей казалось, что все вокруг, как и она сама, должно было измениться; но все было на своем месте: портрет ее матери глядел на нее с улыбкой из глубины алькова, то же спокойствие внутри, то же движение и шум на улице — ничего не изменилось, кроме одного имени, т. е. — вся ее жизнь.

— Лучше тебе? — спросил ее Эмануил.

— Да, гораздо лучше, — отвечала она.

— Дитя мое! Что это сделалось с тобою?

— Ничего, право, ничего!

— Верно, ты опять ездила на кладбище?

— Да.

— Ты убьешь себя этими поездками и меня тоже!

— Так ты все еще меня любишь, мой Эмануил?

— Люблю ли!..

— О Боже, Боже мой! — повторяла несчастная Мари, ломая руки.

— Прошу тебя, друг мой, успокойся! — продолжал Эмануил, подходя ближе к постели; и, взяв голову Мари в свои руки, он покрывал ее поцелуями. — Но успокойся же, — повторял он, — ведь я с тобою; скажи мне, что тебя мучит?

— Ничего, ничего, — отвечала она скороговоркой, — погода, одиночество, мать!..

— Все та же и та же мысль! Полно, подумай же обо мне, о твоей дочери — и перестань плакать.

— Ты прав, — сказала она, — надо подумать о дочери, о моей Клотильде; да, ты прав…

И слезы опять покатились из ее глаз.

— Тем более, — продолжал Эмануил, — теперь мы будем неразлучны. Быть может, мои отлучки много доставили тебе страданья, потому что ты любила меня и любишь еще и теперь — не так ли? Но на будущее время тебе нечего будет прощать мне, ибо я буду жить только для одной тебя!.. Тебе понятно ведь счастье быть вечно вместе? Мы приведем теперь в исполнение наши мечты, мы отправимся путешествовать. Ты видишь, что есть много непонятного для тебя: я забуду палату, если ты хочешь этого, но ее я не мог оставить до сего дня; потому что мое удаление должно иметь вид добровольного оставления дел — а не бегства.