Роман

— Так что же произошло? — спросила Ивон.

— Лукас, как вы, наверное, догадались, пришел в ужас, — сказала Эмма. — Он покраснел и сбежал, бросив меня одну в парке. — И, как бы рассуждая про себя, она добавила: — Мне всегда казалось, Лукас, что твои романы могли бы быть чуточку современнее, не будь ты таким стеснительным в отношении секса.

Но он оставался все таким же стеснительным и опять сбежал, оставив хихикающих женщин одних в комнате.

Когда подошло время чая, Эмма сказала:

— Пойлу попробую завлечь Лукаса назад.

Появившись с довольно растерянным видом, он взглянул на грудь Дженни Соркин и расхохотался:

— Такого я еще никогда не видел. Для чего это, позвольте полюбопытствовать?

— Дети называют это — «для преодоления барьеров». Для девчонки самое главное — обратить на себя внимание. И для этого все средства хороши.

— Но вы уже не девочка, — заметил Лукас.

— В своих привычках и мыслях всегда остаешься девчонкой, пока не заарканишь мужичка, — ответила Дженни.

— Разве это так важно? — спросил Лукас, заинтересовавшись вдруг этой странной девицей, вообразившей себя писательницей.

— Даже трудно выразить словами. Дело даже не в том, чтобы заарканить его. Важно сделать так, чтобы он сам захотел заграбастать тебя.

— А ваша книга? Она о том, как грабастают футболисты?

— Лучшие места в ней связаны с мужчиной, который является вашей полной противоположностью, а именно: с моим отцом — увлеченным футболистом, нескладехой и законченным ослом.

Повернувшись к Ивон, Лукас спросил:

— Неужели вы надеетесь укротить это дикое существо и сделать из нее писателя?

— Если есть перспективы для роста, я могу укротить кого угодно, — парировала Ивон. — В противном случае я — пас. Но вот в данном случае, — она одобрительно посмотрела на мисс Соркин, — мне кажется, что я смогу приручить ее, но только при условии, что она будет идти навстречу.

— Идти навстречу? Да я перепишу каждую страницу, стоит только вам сказать слово. — Дженни помолчала. — Но вы же еще не сказали ни слова, не так ли?

Ивон утвердительно кивнула головой. И тогда Дженни тихо спросила:

— Вы посмотрите мою рукопись? В ответ Ивон опять утвердительно кивнула головой.

То, что я не мог присутствовать на этом нашумевшем чае у Эммы Йодер, было правдой — у меня действительно был семинар в Темпле, — но это была не полная правда. Главное, для чего я ездил туда, — встреча с тремя деканами, которую и я, и они решили сохранить в секрете.

А произошло следующее. Я получил письмо от декана Менделя Исковича из так называемой «Школы общественных связей» с неожиданным для себя предложением:

«Наши профессора, побывавшие на ваших лекциях и имеющие представление о творческих успехах ваших выпускников, да и ваших собственных научных достижениях, убедили меня в том, что вы могли бы внести ценный вклад в программу, которую мы проводим у себя в Темпле. Благодаря неожиданному пожертвованию некоторой суммы от Вальтера Анненберга, чей офис в „Филадельфия инкуайер“ находится в нескольких кварталах от нас, а также в результате двух щедрых подарков от городских промышленников мы можем позволить себе взять трех новых преподавателей с высокой репутацией для работы в новой увлекательной области. Не найдете ли вы возможным встретиться с нашими деканами и обсудить вопросы, которые могут оказаться взаимовыгодными для обеих сторон?»

Мне не хотелось покидать Мекленберг, и я не мог представить себе, что буду преподавать в колледже, который находится в таком беспокойном городе, как Темпл. Но я был обязан ответить декану Исковичу хотя бы из вежливости. В письме я дал ясно понять, что вполне доволен своим нынешним положением, однако не стал наотрез отказываться от сделанного мне предложения. Этого оказалось достаточно, чтобы деканы из Темтша, проехав сорок с лишним миль на север, встретились со мной в отеле Аллентауна, где удивили меня своей заинтересованностью и знанием моей сферы деятельности. В действительности их предложение показалось мне столь заманчивым в интеллектуальном и социальном плане, а финансовое положение колледжа, в котором мне предстояло работать, столь прочным, что я опять не стал говорить «нет», когда они настоятельно просили посетить их в Филадельфии. В результате я опять же, главным образом из вежливости, отправился на неделю в Темпл под предлогом проведения там семинара. Оказавшись там, я убедился, что все обещанное мне соответствует действительности, однако окружение огромного города настолько не соответствовало моим представлениям о том, где должен располагаться настоящий университет, что, расставаясь, я смог сказать только:

— Мне нужно время, чтобы обдумать ваше интересное предложение. — На самом деле я знал, что мне потребуется всего лишь несколько минут, чтобы прийти к отрицательному решению.

Провожая меня, декан Искович — моложавый мужчина с дипломами университетов Северной Каролины, Висконсина и Гарварда — сказал:

— Профессор Стрейберт, отнеситесь серьезно к нашему предложению. Вы в таком возрасте, когда надо браться за проблему, которая обеспечила бы вам рост до самого конца вашей академической карьеры. Вам сорок, и у вас еще четверть века до отставки. Используйте эти годы плодотворно.

* * *

Остаток 1989 года проходил у нас в заботах, огорчениях, но и в радостях тоже. Дженни Соркин дубасили с двух сторон: в колледже этим занимался я, пытаясь очистить и упростить ее синтаксис, а во время ее приездов в Нью-Йорк к этому подключалась Ивон, настойчиво выжимая из нее глубину мысли.

На одной из таких встреч мне довелось присутствовать. Редактор добивалась, чтобы каждый из шести мужских персонажей в романе Дженни был индивидуален во всех отношениях.

— Чтобы и слепой мог узнать каждого темной ночью. — Но Ивон не могла уделять так много времени каждому из своих писателей. — Кончились те времена, когда Максвелл Перкинз водил за ручку своих писателей. Я могу указать только на то, что мне кажется неправильным, а уж устранять это надо вам самим.

— Говорите прямо, Ивон. Что у меня не так?

Спокойно и глядя прямо в лицо Дженни, Ивон ответила:

— Я бы предпочла, чтобы вы называли меня миссис Мармелл — до выхода двух ваших первых бестселлеров. — Но затем она улыбнулась. — Извините, сказывается дурное воспитание. — Нам нужны… — местоимение, которое употребила Ивон, показывало, что она признала рукопись Дженни и будет сражаться за нее, пока не откроет ей дорогу в свет. — Нам нужны шесть потрясающих портретов, рисующих людей, смешных, человечных, раздражающих, амбициозных, крутых. Портрет вашего отца с его сумасбродством — довольно неплох. И знаете почему? Вы знали его. А вот в отношении ваших пятерых футболистов у меня не возникает ощущения, что вы знаете их. Исключение, разве что, поэт из Миссури.

— Вы, случайно, не спали с кем-нибудь из своей — «Большой шестерки?» — спросила Ивон однажды за ленчем.

— Я избегаю футболистов.

— Дело в том, что вы пишете о них как-то отстраненно. Пытаетесь сделать из них героев, но не вкладываете в них свое сердце. Отбросьте эту героическую мишуру, пришпильте их к страницам своей тетради, как делали это с насекомыми на уроках биологии в школе. И заостряйте, заостряйте!

Всякий раз, когда Дженни уставала от подобных накачек, не содержащих в себе никаких конкретных указаний, она вспоминала слова, сказанные мной во время одной из неофициальных встреч с наиболее способными студентами: