Роман
Шрифт:
Туман почти рассеялся, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце показывалось все чаще.
Роман погладил неровную, твердую, как камень, кору дуба, оглянулся. Дом Воспенниковых остался позади на взгорке, а впереди лежал Крутой Яр. Роман двинулся вперед.
С каждым шагом село все приближалось, росло, наплывало, напоминая о старом, о том, что бережно хранилось в памяти, и о другом – что было уже забыто и вот только сейчас вдруг толкнулось в сознание приятным известием.
«Господи, не сон ли это…» – радостно думал Роман, шагая навстречу избам, тянувшим вверх белые дымы.
И это был не сон: вон уж проступили белые наличники избы хромого пастуха
Роман шел, с улыбкой следя за постепенным изменением выражения ее лица. Застыв в неудобной позе, она долго и напряженно всматривалась, потом испуганно прижала к щеке коричневую ладонь:
– Батюшки… Роман Лексеич…
– Здравствуй, Матрена! – весело проговорил Роман, стараясь голосом пересилить заливающегося хриплым лаем пса.
– Ой, здравствуйте, – тихо, нараспев протянула она, качнув головой, и тут же прикрикнула на собаку уже другим, сильным звонким голосом: – Да уймись ты, рыжий черт!
Пес смолк, завилял хвостом и отошел, лениво переставляя лапы.
Из сеней высунулись любопытные личики двух ребятишек.
– Как живешь, Матрена?
– Ой, да как мы живем! – протянула она с улыбкой. – Хлеб жуем, да и рады. Вы-то коли приехали-то?
– Только что.
– Господи… – качнула она головой, поправляя слезший на лоб платок. – Ну и красавец же. Не насмотрисси.
– А где же хозяин? Неужель уже стадо гоняет?
– А как же, родимый, не гонять? – оживленно запела Матрена. – Чай, и травы-то нету еще, а что ж ей, скотине-то, в хлеву сидеть, пущай хоть ветки погложет! У меня вон и то, корми не корми – все одно худая, хоть на ребрах палкою играй, так пущай уж походит!
Тем временем босоногие ребятишки, выбежав из сеней, стояли рядом с матерью, во все голубые глаза глядя на Романа. По всей вероятности, они были погодки – белобрысые, веснушчатые, в просторных рубахах, заправленных в синие сатиновые портки.
– Милые какие дети у тебя.
– А, сорванцы, – довольно проговорила она, опуская свои загрубевшие ладони на белобрысые головки. – На месте не удержишь… Роман Лексеич, медовухи не желаете?
– Спасибо, Матрена, как-нибудь в другой раз. Будь здорова. – Роман нетерпеливо двинулся дальше.
– И ты будь здоров, сокол ты ясный! – улыбнулась Матрена, провожая его добрым взглядом.
Возле следующей избы Романа громко приветствовал высокий сутулый мужик, стоящий возле распахнутых ворот с топором в руках.
Усмехаясь щербатым ртом, он приподнял с головы выцветшую фуражку:
– Здравствуйте вам, Роман Алексеич!
– Здравствуй, Федор, здравствуй.
– Надолго к нам?
– Надолго.
– Ну и слава Богу.
Он взмахнул топором и, не переставая усмехаться, принялся затесывать торец одной из створ, видимо просевшей за зиму и поэтому цепляющейся за другую.
С аккуратной избой Федора соседствовала большая каменная хата Черновых – многочисленного семейства, скорого на работу, на гульбу и дебоши. Во всем обличье этого просторного дома с двумя резными крыльцами, жестяной крышей, большими палисадом и скотным двором чувствовался достаток – следствие доброй дюжины спорых мужицких рук. Жестяной петух, украшавший крышу, блестел на выглянувшем солнце, у ворот стояла телега, запряженная широкогрудым жеребцом. Возле телеги суетились два брата Черновы – Степан и Михаил. Один разбирал спутанные вожжи, другой обертывал холстиной полотно двуручной пилы, дабы не порезаться во
время езды. Оба брата были в серых косоворотках, черных распахнутых долгополых пальто и черных картузах, которые они охотно приподняли, завидя идущего мимо Романа.– Здравствуйте вам! – проговорил Степан, а Михаил только качнул кучерявой головой.
– Здравствуйте, – ответил Роман.
В распахнутые ворота было видно, как на дворе круглолицая молодка в расшитом деревенском платье и новеньких сапожках раздувала большой медный самовар, а двое ребятишек – мальчик и девочка – сидели на корточках и смотрели.
«Неужели это Катя Большакова? – подумал Роман, успевая на ходу пристально вглядеться в миловидное личико с черными глазами и высокими красивыми бровями. – Да. Сомнения нет. Это Катя».
Она же, не замечая постороннего взгляда, продолжала раздувать самовар сапогом уверенным движением хозяйки. А Роман живо вспомнил другую Катю – босоногого худенького подростка в ситцевом коротеньком платьице, с плетеным кузовком в руке прибегавшую ранним утром под окно воспенниковского дома и будящую тяжелых на ранний подъем обитателей дробным постукиванием в окна:
– Вставайте!
Она изумительно ориентировалась в родном лесу, выводила на земляничные поляны, залитые солнцем и обрызганные росой, бежала на середину, смешно поднимая худые коленки, припевая: «Сярёдочка мне, сярёдочка мне!» – садилась, и смуглые пальцы с непостижимой для городского человека быстротой обирали ягоду. У ручья она смешно пила из ладошки, по дороге рассказывала деревенские небылицы про ведьм и леших, испуганно крестясь, за обедом у Воспенниковых притихала, ела молча, искоса поглядывая на хозяев.
«А теперь она женщина. Мать двоих детей», – грустно усмехнулся Роман, следуя дальше по крутояровской дороге.
Кругом стояли лужи.
Солнце вышло из-за туч и поблескивало в воде. Роман миновал долгий забор по правую руку, череду бань, погребков и ледников по левую и, пройдя овраг с остатками черного снега, оказался возле двух домов, стоящих друг против друга по обеим сторонам дороги.
Это были дома двух братьев Егоровых – Бориса и Петра.
Старший, Борис, жил справа, младший Петр – слева. Дома их были похожи как две капли воды, – крепкие, добротно поставленные срубы с дощатыми крышами, палисадами, большими воротами, просторными сенниками, скотными дворами и огородами.
Да и сами братья походили на свои дома: оба коренастые, широкоплечие, с сильными мускулистыми руками, с толстомордыми женами и многочисленными детьми.
Подходя ближе к домам и присматриваясь к ним, Роман живо вспомнил оба егоровских семейства – образцы деревенской хозяйственности и достатка.
Но чем ближе приближался он к ним, тем все более странным казался правый дом: если возле петровского подворья оживленно сновала детвора, лаяла собака, двое мужиков в пространных рубахах пилили березовые дрова, а третий, голый по пояс, громко крякая и ухая, тут же рубил их колуном, то возле избы Бориса не было никакого движения: никто не хлопал дверьми, не кричал и не бегал.
Роман невольно поднял голову и заметил, что дым из трубы в этом доме не шел, в то время как во всем Крутом Яре в этот час топились печи.
Роман подошел ближе.
Мужики прекратили пилить и колоть, повернулись к нему. Сидящая на крыльце старуха приподнялась и, опершись на клюку, прищурилась на Романа.
– Бог в помощь! – громко произнес Роман, подходя.
Раскрасневшийся Петр с размаху воткнул колун в колоду, шагнул к Роману:
– Никак Роман Лексеич. С приездом, здравия желаем.