Романчик

Добрый Гурий смилостивился:

– Может, я чем помогу?

– Ты? Ты же антисемит и трепло. А у нас – Комитет. Может ты и стукнешь еще…

Мгновенно выпрямившийся Гурий стал страшен.

– Гурий Лишний – чекист, а не стукач. Ты знаешь, что такое ЧК, девочка? Никаких евреев или русских. Перед пулей – все равны. Никаких доносов, никаких соплей! В подвал! К стенке! И стихи, стихи… Стихи – как купол!

– Какой еще купол в подвале? – сквозь слезу улыбнулась Ляля. – Какие стихи?

– Расстрел обязан сопровождаться стихами, девочка. Ну то есть не сразу стихами, а потом. Пустил кого надо в расход, а потом в морозном поле или в сыром подвале… Во мгле! В одиночестве! Стихи, стихи!.. Спускаются как купол парашюта… И накрывают всех: расстрелянных, не расстрелянных, мир, всякую лажу, войну… Ну примерно так:

На берегу Великого океана —Бахх! Бахх! Бахх!С маленьким играю крабом.Трру-тух-тух-тух…Сегодня я снова – трух-тух-тух —Счастлив…

– Ты не только дурак, Гурий, ты еще и маньяк. Опа-асный!

После волшебно-феерической картины, нарисованной добрым Гурием, Ляля к нему еще сильней помягчела.

– Я маньяков люблю. И разговор у меня с ними знаешь какой? Ну говори, пацан, знаешь?

– Не знаю, Застрелись, и знать не желаю! Впрочем, вечером я готов тебя принять. Тогда и расскажу тебе о связи поэзии и настоящего, а не выдуманного всякими лажуками ЧК. Если ты думаешь, что я не смог бы стать настоящим чекистом, то ты, как и все твои «мусюки»…

– «Гнусинцы», – ласково поправила Ляля.

– Даже лучше: «гнусинцы». Так вот: все они люди среднего ума и не имеют понятия о путях распространения слово-дел по земле. Ствол, холодный винтовочный ствол! Вот верный распространитель слова и дела!

– Я пойду? – устало, как после приступа любовной трясучки, после медленных раздеваний, поспешных – следом за стуком в дверь – одеваний и опять раздеваний, попросилась Ляля у Гурия.

– Глянь еще на букву «Ш»,– расщедрился товарищ Лишний. – Я расширяю свой словарь до беспредельности космоса. Поэтому буква «Ш» еще неполная, но она уже наводит на мысли о многом. Ты, Застрелись, со своей еврейской тягой к неведомому, должна понимать тайные значения слов. А если не понимаешь, спроси у меня. Евсеев в этом ни уха ни рыла не смыслит. Ему подавай политику, Куницына и всякую такую лажу. Я б его вмиг к стенке поставил. Но я чекист, а не стукач. Теперь ты поняла наконец, девочка?

– Я поняла, – сказала притихшая Ляля и, поднеся к раскрасневшемуся лицу листок, стала шевелить губами над буквой «Ш»:

Шалаболить (неясно)

Шалыган (имеет отношение к «шалаве»)

Шалава («Что же ты, шалава, бровь себе подбрила?»)

Шара; на шару («На шару и уксус сладкий». Народн.)

Шаровик (см. Шара)

Шарабара (темное слово)

Шахна (часть тела, муз. пед. жаргон)

Шать! (межд. «Шать и под кровать!»)

Шестерки (жаргон: «Пошлем двух шестерок

за пивом?»)

Шибала (диалектн.)

Шизо (лечебно-медицинск.)

Шилохвостка (уральско-пермское словообразование)

Шикозный (студ. пед. жаргон)

Шишгала (темное слово)

Шилка с ононом (выражение, студ. пед. жаргон)

Ширяться («Хватит ширяться, учи диамат!»)

Шишка (эротич.)

Шишкин (обладатель шишки: «В лесу повстречала

я Шишкина»)

Шлёнды (диалектн.)

Шнырь (воровск.)

Шпилить («Алешка шпилит на гитаре»)

Шпилить («Сколько можно девок шпилить?»)

Шмыгун (цвигун, неясно)

Штаты соединенные (промтоварн.)

Шумила (темное слово)

Шустёрый (например – плутяга)

Зачитавшись, Ляля выхватила наугад еще один листок.

Сурло (муз. пед. жаргон. «Выньте сурло из тарелки,

Иванов!»)

Сурлять (непристойн.)

Солоп (бранн. муз. пед. жаргон)

Соскочи! (выражение)

Стук-стук (выражение)

Схрапа (темное слово)

– «Сэ» у тебя, глазастик, еще не закончено!

– С тобой, небось, закончишь.

– Эт точно…

– Ладно, Застрелись, приходи вечером. Я тебе прочту диссертацию на тему: «Образ Гурия Лишнего в поэзии молчания». Или еще лучше, закончим на букву «е»: Едиот?

– Ты опять дразнишься?

– Повторяю еще раз: Едиот?

– Ахронот!

– Едиот?

– Ахронот!

Глава двенадцатая В «ДОПРах» («Цыганочка»)

Ночь уже началась и ступала по Москве страстно и немо. Она шла, но никто ее не слышал. Хотя все мы – дядя Коля пожарник с банкой грибов, трехзвездочный мильтон, водитель, двое в штатском и я – были этой ночью поглощены, были растворены в ней до шерстинки, до косточки, до потери пульса, ума и сознания!

Опьяненный дивной ночью, я пришел в себя только в КПЗ.

«Клоповник», «обезьянник» – все эти чарующие наименования появились позже, потом. А тогда КПЗ – это была просто камера предварительного заключения. И все. Без всяких метафор.

В отделенческом КПЗ, расположенном где-то в центре – улицу я определить не смог, – никого, кроме спавшего прямо на полу старика не было. Что лежит старик – я установил по костылю, притулившемуся в углу камеры и по торчащей вбок сивой бороденке.

Погоревав о пропавшей ночи, я уже приготовился где-нибудь пристроиться и уснуть, как вдруг дверь камеры отворилась, и вошел суетливый, очень высокий и плотный человек в штатском. Лицо штатского было подобно красному болгарскому перцу. За штатским робко выступал мильтон в форме.