Романы. Трилогия.
Шрифт:
Тихо пошел за ним и Дронов. При спуске с лестницы ему вдруг опять не по себе стало; когда стена скрыла за собой внешний мир, опять показалось, что никакие они тут не невидимки, что там, за стеной, скрытые ею красные уже пошли на штурм и сейчас услышится их "ура" и увидятся их рожи на стене. Поручик стоял и смотрел наверх. Никакого "ура", никаких рож. Тишина. От того места, где он стоял у основания лестницы, к большому храму с иконой "Успение" над крыльцом, с колокольни которого звонил колокол, вела неширокая аллея совсем молодых липок. По аллее брела с отсутствующим лицом молодая дама. Слева от аллеи, прилепившись к стене, стояло низкое, красным кирпичом выложенное строение с кельями; в каждую келью
– Здравствуйте, – услышал поручик совсем рядом.
Некрасивое отсутствующее лицо дамы стало присутствующим, она смотрела на поручика наклонив голову и прищурив близорукие серые внимательные глаза.
– Честь имею, – поручик сдвинул пятки вместе и резко наклонил голову, – поручик Дронов, Александр Дмитрич, прошу прощения за растерзанный вид.
– Сегодня прибыли?
– Сегодня...
– Меня зовут Оля. Просто Оля и все.
И вдруг за спиной поручика послышался смешок и детский голосок проговорил нараспев:
– Не-е-т, не просто Оля, а Оля-большая. А я-а-а – Оля-ма-але-нькая.
Платье на Оле-маленькой было точно из лоскутов сшито – все в швах и заплатах.
– Племянница моя, – сказала Оля-большая. И, чуть улыбнувшись, добавила: – Коварная и беспощадная, как великая княгиня Ольга до крещения.
– А Оля-большая, – в тон ей подхватила девочка, – смиренная и любвеносная, как великая княгиня Ольга после принятия христианства.
– Чем же это вы так коварны? – спросил поручик Олю-маленькую.
– А я врагов своих опоила и казнила, – спокойно пояснила Оля-маленькая, – я их сожгла вместе с домом.
И она стала распевным своим голосом, плавно и широко жестикулируя, рассказывать:
– Они озверели от водки, они упивались буйной радостью, что славно порубали... им показалось мало Оли-большой, они захотели и меня, их было двенадцать человек, и я сама пошла им навстречу... я плясала на столе, я выделывала ногами такие кренделя, что – ух! Они визжали от восторга, словами не передать их сатанинский восторг, и... тут я выхватила у одного нож, приставила его к сердцу и крикнула, что первому отдамся тому, кто выпьет на одном дыхании целую литровую кружку самогонки; мою девственность – самому доблестному! И если до того кто хоть шаг ко мне сделает – я убью себя. Тут они совсем... Они разом набросились на самогонку и стали с отвращением пить. Они и без того еле на ногах держались, но пили все и на меня косились, на некоторое время тишина даже воцарилась, и я увидела страшные, в слезах, глаза Оли-большой. И вот двое выпили, наконец, и ко мне. И остальные – тоже. Но все были уже настолько пьяные, они лезли через стол, друг через друга, кутерьма образовалась невообразимая. Платье мое от их лап обратилось в клочья, я несколько раз вокруг себя, как самурай мечом, ножом своим махнула... попала, и хорошо попала... Да и они друг друга дубасят... удалось мне, милостью Божьей, увернуться от них, а когда ноги их перестали слушаться, я вытащила Олю-большую за дверь и закрыла их там на щеколду. Там в сенях было полведра керосина... мы выбежали из этого проклятого дома, и я увидела колокольню, и мы прибежали сюда. А там не только тот дом сгорел, черный дым с той стены весь день виден был...
Поручик стоял неподвижно и жадно, с трепетом слушал. Он весь был во власти голоса Оли-маленькой. Что-то особое, неведомое ему ранее нес в себе ее голос. Он создавал зримые образы. Поручик видел пьяные орущие рожи, жилистые лапы, рвущие платье Оли-маленькой, заблеванный
пол, Олю-большую, в столбняке стоявшую в углу, полыханье пламени, вопли заживо в нем сгораемых, двух бегущих в разорванных платьях среди оторопелой солдатни с красными звездами на фуражках...И при этом удивительно спокойным был голос этой девочки, на вид не более двенадцати лет от роду. Но в обыкновенных словах, ею произносимых, точно был еще какой-то смысл. В своей жизни поручик почти не общался с детьми, он не думал, что двенадцатилетние дети могут так говорить, да и никого поручик не мог представить, кто вот так говорил бы о недавно пережитом. И какая-то странная полуулыбка примерзла к губам Оли-маленькой.
– Сколько вам лет? – спросил поручик Олю-маленькую.
– Двенадцать.
Оля-большая же все это время смотрела перед собой отстраненным взглядом и, казалось, совершенно не слышала, что говорит племянница.
– Все это было месяц назад, – вдруг сказала Олядбольшая, – мы пробирались в Крым. Из Москвы. Вот и пробрались.
– И, однако, что же коварного было в действиях вашей племянницы? Да она просто молодец, ваша Оля-маленькая. Даже если одной этой тварью красноперой на земле меньше станет... а тут...
– Кто назовет человека "рака" – подлежит синедриону, – сказала Оля-большая и строго посмотрела на Дронова.
– Это что ж, мучителей ваших, которые вас истерзали, которые всю Россию истерзали, весь мир готовы истерзать, простить их, что ли?!
– Да, безусловно.
– И вы их простили?
– Да.
– А я нет! Я – солдат, и мое дело на поле брани не прощать, а драться! И не прощу! И буду бить их, пока руки оружие держат. – И это очень печально.
– Да... да вы шутите, что ли?!
Оля-большая отрицательно махнула головой, тяжело вздохнула, сказала тихо "простите" и, поворотившись от поручика, медленно пошла назад.
– Вы Олю-большую не обижайте, она у нас святая, – серьезно и совсем уже не по-детски произнесла Оля-маленькая.
При этих словах Оля-большая остановилась и резко обернулась:
– Еще раз так скажешь, Ольга, – выдеру!
– А давно здесь этот монастырь? – спросил поручик у обеих Оль сразу.
Оля-большая пожала плечами:
– Мне кажется, он всегда был.
– Вы меня об этом спросите, – сказала Оля-маленькая и потащила поручика к скамейке у стены, – я здесь про все знаю, я со всеми тут говорила-спрашивала, а Оля-большая, она и ни у кого не спрашивает. Одно только спрашивает, когда человека впервые видит: "Вы сегодня прибыли?"
– А ты тут как тут и говоришь: "А я Оля-маленькая".
– Да, и ничего тут смешного нет.
– А я разве смеюсь?
– Вы улыбаетесь. И историю нашу я никому не рассказывала, кроме вас, вам первому, а все все равно все знают.
– Это как же?
– Монастырь, – вздохнула Оля-маленькая и пожала плечиками. – Тут все не так, как там, за стеной, здесь все друг про друга все знают. А вообще-то Марь Палне рассказывала, отцу Петру...
– Скажи-ка мне, Оля-маленькая, а тебе не страшно, что ты в центре такого грандиозного чуда находишься? Может, это все сон?
– Нет, не сон. А страшного тут что ж? Бог чудо устроил, чего ж тут страшного? Это за стеной страшно.
– Да-да, да-да... – поручик задумчиво помотал головой и опять сказал: – Да-да...
– Что "да-да"? – удивленно спросила его Оля-маленькая.
– Да-да, Бог чудо сотворил.
– А вы что, до этого чудес не видели?
– Не приходилось.
– Ну так читали небось?
– Небось читал. В детстве.
– Так вы же верили, когда читали?
– Да как-то... одно дело читать, а другое глазами видеть.
– Но вы же верили, когда читали? Вы в Бога верите?
– Хм... вообще верю.
– Как это "хм" и как это "вообще"?
– Эх, Оля-маленькая, что ж ты так приступила ко мне? Про монастырь лучше расскажи.