Ромашка
Шрифт:
В соседнем дворе запела девочка. Высокий плетень полностью скрывал ее фигурку, виднелся только беленький платочек. Голос девочки был слабенький, но чистый, приятный, он звенел, как пробивающийся между камнями родничок.
Стоїть явір над водою.
В воду похилився…
Глаза Вернера радостно блеснули, на губах задрожала улыбка.
Ой, на козака — та й пригодонька,
Козак за–а…
Вдруг
— Кто это пел? — спросил Людвиг, поворачиваясь к Оксане.
— Не знаю. Кажется, соседская девочка.
— Почему она замолчала?
Оксана усмехнулась.
— Она увидела немецкого офицера и испугалась.
— Позови ее. — Зачем?
— Позови, пожалуйста.
Девушка удивленно посмотрела на летчика и крикнула в сторону плетня:
— Фроська! Фрося!
Никто не отозвался. Оксана сошла с крылечка, быстро пробежала по дворику и заглянула за плетень. Девочка сидела в лопухах, низко пригнув голову, притаившись.
— Фрося! Тебя зовет офицер.
Девочка подняла испуганное, перекошенное от страха лицо.
— Я ничего… Ей–богу! Я не видела…
— Не бойся, иди к нам.
— Да я ж…
— Иди, иди, — подбодрила ее Оксана. — Он тебе ничего плохого не сделает.
Через минуту перепуганная Фрося, девочка лет девяти, босая, в стареньком запачканном платьице, стояла перед Вернером, нервно теребя пальцами кончики тесемки, служившие ей пояском.
— Попроси ее, пусть споет песню, какую пела, — сказал летчик.
Оксана пожала плечами и перевела просьбу Вернера. Фрося молчала. Она задыхалась от волнения, серые глаза умоляюще смотрели то на Оксану, то на офицера.
— Она не будет петь, — сказала Оксана. — Она боится. Зачем вам ее пение?
— Уговори ее, — попросил Людвиг. — Скажи, что я дам денег.
«Такой же негодяй, как и все они, — подумала Оксана. — Как будто не видит, что девочка парализована страхом. Деньги… Привык к тому, что все можно купить и продать».
— Фрося, не бойся. Ну, начинай. Господин офицер хочет послушать, как ты поешь. Спой немножко, и он тебя отпустит. Ну…
Девочка стиснула руки на груди и, с отчаянием глядя на Оксану, запела. Голос ее дрожал, прерывался, в нем звенели слезы. Оксана отвернулась. Она любила эту грустную песню и боялась расплакаться.
Не рад явір хилитися,
тоненьким, дрожащим голосом выводила Фрося, —
Вода корінь миє…
Ой, не рад козак журитися,
Та серденько ниє…
Фрося умолкла. Вернер вынул из кармана сложенную вдвое банкноту и протянул девочке. Фрося отшатнулась от бумажки, торопливо спрятала руки за спину.
— Пусть она возьмет деньги, — обратился Людвиг к Оксане. — Я даю ей пять марок. Скажи, что это хорошие деньги, рейхсмарки.
Оксана взяла деньги и сердито сунула их девочке за пазуху.
— Уходи!
Девочка, все еще держа руки за спиной, попятилась, не спуская испуганных глаз с офицера, затем повернулась и медленно пошла к плетню. Вероятно, Фрося не была уверена, что опасность миновала. Но как только она скрылась за плетнем, сразу же послышался пугливый топот босых ног.
— Зачем вам потребовался этот концерт,
господин майор? — насмешливо спросила Оксана. — Вам понравилась песня?— Да.
— Но ведь вы ничего не поняли.
— А ты?
— Еще бы! — презрительно поморщилась девушка. — Я прекрасно знаю их язык. Ведь я выросла здесь, на Украине.
Вернер закрыл глаза, покачал головой, словно что–то припоминая, улыбнулся.
— Послушай…
Лукаво смеясь глазами, он провел кончиком языка по губам и неожиданно запел:
Замкний все повечки,
Слодке дзеце, юш,
Пошлы спаць овечки,
И ты очка эмруж.
А–а–а, а–а–а, а–а–а!
Были собе котки два,
Шаре–буре обидва…
Оксана была изумлена: майор Вернер подготовил ей новую загадку — он пел польскую или чешскую колыбельную песню. Где он услышал эту песню, что у него связано с ней? Странный человек.
— Ты что–нибудь поняла? — спросил летчик.
— Все, — усмехнулась Оксана. — У вас, наверное, была нянька чешка или полька?
Глаза Вернера стали грустными. Он, видимо, заколебался, решая, сказать ли девушке правду или промолчать. Наконец решился.
— Нет, Анна, эту песенку пела моя мать.
— Странно… Почему она пела славянские песни?
Людвиг покраснел.
— Моя мать — полька. Да, Анна, я — немец, но мать у меня полька.
«Вот оно что, господин майор! В ваших жилах течет славянская кровь. Вы стыдитесь своей матери, краснеете и в то же время обожаете ее. Какая трагедия!..» Оксана не знала, что сказать.
Летчик по–своему расценил молчание девушки.
— Ничего не поделаешь, Анна, — со вздохом произнес он. — К сожалению, мы не можем выбирать себе родителей, но мы были бы плохими детьми, если бы отказывались от них. Я не боюсь говорить, что моя мать полька. Это знают все. Свою мать я очень люблю.
— Да, мать — святое слово, — придав лицу постное выражение, сказала Оксана. — Какая жалость! Слава богу, что она не еврейка…
В глазах Людвига мелькнул испуг. Оксане захотелось рассмеяться. У прославленного летчика есть слабое, уязвимое место. На этой слабости, пожалуй, можно будет сыграть. Оксана уже успела прочитать несколько книг о расах и неплохо разбиралась в этом вопросе.
— Вам не надо горевать, Людвиг. Совершенно ясно, что ваша арийская кровь оказалась сильнее славянской, победила ее. Разве не так? Все ваши подвиги…
Вернер умоляюще поднял обе руки.
— Ради бога. Анна! Я сыт своими подвигами по самое горло. Вчера меня замучили журналисты и кинооператоры. Меня снимали во всех видах — даже тогда, когда я брил бороду.
— Вы должны гордиться.
— Я горжусь, но не люблю, когда меня расхваливают. Давай лучше пойдем куда–нибудь.
— Куда?
— Я бы хотел за город, в поле. Ты не возражаешь?
— Нет.
Как только они вышли за город, Людвиг, попросив извинения, снял мундир и развязал галстук. В рубашке с раскрытым воротом и подвернутыми выше локтя рукавами он мало походил на военного. Он шел, вдыхая полной грудью теплый, ароматный воздух полей, глаза его сияли, лицо расплывалось в довольной улыбке.