Ромен Кальбри

— Ай-яй-яй! Вот и туман! — сказал господин Биорель. — Если мы не хотим играть в жмурки, что было бы здесь довольно опасно, нам надо поскорей возвращаться домой. Бери сетку.

Но в эту минуту туман настиг и окутал нас, мы уже не могли больше различить ни берега, ни моря, находившегося в пятидесяти шагах позади; мы словно погрузились в серое марево.

— Море вон там, — спокойно сказал господин Биорель. — Нам следует идти прямо вперед.

Но как идти «прямо вперед» по песку, когда нигде нет ни тропинки, ни колеи, ни малейшего следа, ни даже какого-нибудь склона или подъема, указывающего, что ты спускаешься или поднимаешься?

Наше положение осложнялось еще тем, что до берега оставалось по крайней мере пол-лье [2] .

Не прошло и десяти минут, как нам пришлось остановиться: мы наткнулись на груду камней.

— «Зеленые камни», — сказал я.

— Нет, это «Пульдю», — возразил господин Биорель.

— Право, сударь, это «Зеленые камни».

Он похлопал меня по щеке:

— Так, так! Мы, кажется, немного упрямы!

Если это были «Зеленые камни», нам следовало взять вправо и идти вдоль скал по направлению к Пор-Дье. Если же это камни «Пульдю», то надо было повернуть налево, иначе мы пошли бы в обратную от поселка сторону.

2

Лье — старинная французская мера длины, равная приблизительно 4 километрам.

Днем эти скалы ничего не стоит отличить друг от друга; даже ночью при свете луны я узнал бы их сразу. Но сейчас, в тумане, мы видели только камни, покрытые водорослями, и больше ничего.

— Давай послушаем, — сказал господин Биорель. — Звуки с берега помогут нам ориентироваться.

Но мы ничего не услышали: ни звуков с берега, ни шума моря, ни дуновения ветерка. Мы словно погрузились в белую вату, закрывавшую нам глаза и уши.

— Это «Пульдю», — заявил господин Биорель.

Я не посмел больше противоречить ему и повернул вслед за ним налево.

— Пойдем ко мне, мальчуган, — ласково сказал он. — Будем держаться за руки, чтобы не потерять друг друга. Раз, два, идем в ногу!

Мы прошли еще минут десять, как вдруг его рука сжала мою. Послышался тихий плеск. Значит, мы ошиблись: то были «Зеленые камни», а не «Пульдю», и мы шли прямо к морю, от которого находились теперь в нескольких шагах.

— Ты оказался прав, — сказал он, — надо было взять вправо. Вернемся!

Вернуться, но куда? В какую сторону направиться? Сейчас мы знали, где море, потому что слышали, как тихо плескались волны, но, когда мы от него отойдем, мы уже ничего не услышим и не будем знать, идем ли к берегу или в обратную сторону.

Мрак становился все гуще, теперь к туману присоединилась еще темнота наступающей ночи. Через несколько минут мы уже перестали различать свои собственные ноги, и господин. Биорель с большим трудом мог разглядеть на часах, сколько времени. Оказалось, что уже шесть часов. С минуты на минуту должен был начаться прилив.

— Надо торопиться! — сказал господин Биорель. — Если море нас догонит, оно пойдет быстрее нас: ведь у него, как у великана, семимильные сапоги.

Рука у меня задрожала, и он понял, что я испугался.

— Не бойся, малыш, скоро поднимется ветер с суши и разгонит туман. К тому же мы увидим маяк, его вот-вот должны зажечь…

Но это меня ничуть не успокоило. Я прекрасно понимал, что в таком тумане мы маяка не увидим. И я невольно вспомнил трех женщин, которые в прошлом году, как и мы, были застигнуты туманом и утонули. Их тела нашли только восемь дней спустя; я видел, как их принесли в Пор-Дье, и теперь они стояли у меня перед глазами, страшные, в жалких позеленевших лохмотьях.

Как я ни крепился, я все же не выдержал и заплакал.

Господин Биорель нисколько не рассердился, а принялся ласково утешать меня:

— Давай-ка покричим! Если на высоком берегу есть таможенный сторож, он нас услышит и ответит нам. Должны же эти бездельники приносить хоть какую-нибудь пользу!

Мы стали кричать. Он громко, а я голосом, прерывающимся от слез. Никто нам не ответил, даже эхо. Мертвая тишина наполнила мою душу еще большим ужасом — мне показалось, что я уже умер и лежу на дне моря.

— Идем, — сказал господин Биорель. — Ты можешь идти?

Он взял меня за руку, и мы двинулись вперед наудачу. По тому, как он время от времени говорил, стараясь приободрить меня, я чувствовал, что он тоже сильно встревожен и плохо верит собственным словам.

Мы шли уже больше получаса, и тут на меня напало такое отчаяние, что я выдернул свою руку и бросился на песок.

— Дайте мне умереть тут, сударь! — сказал я, заливаясь слезами.

— Ну вот, кажется, начался второй прилив! — воскликнул он. — Вытри-ка лучше слезы. Разве можно умирать тому, у кого есть мать? Вставай быстрее, и пойдем!

Но упоминание о маме на меня не подействовало, я не мог даже пошевелиться.

Вдруг я вскрикнул:

— Сударь!

— Что с тобой, мальчик?

— Здесь, здесь! Наклонитесь скорее!

— Ты хочешь, чтобы я взял тебя на руки?

— Нет, сударь, не то — пощупайте!

И, взяв его руку, я положил ее рядом со своей.

— Ну, в чем же дело?

— Разве вы не чувствуете? Здесь вода!

Наши берега покрыты очень тонким песком, глубоким и пористым. Во время отлива песок, напитавшись влагой, как губка, начинает отдавать воду по каплям, а капли, собираясь вместе, образуют маленькие, почти незаметные струйки, которые по отлогой почве стекают в море. В одну из таких струек и попала моя рука.

— Берег там! — И я протянул руку в том направлении, откуда стекала вода.

В тот же миг я вскочил на ноги. Надежда окрылила меня, господину Биорелю больше не приходилось меня тащить. Я быстро шел вперед, ежеминутно прикладывая руку к песку, чтобы по течению воды определить верное направление.

— Молодец! — сказал господин Биорель. — Без тебя мы могли бы погибнуть.

Но уже через пять минут после того, как он это сказал, мне вдруг показалось, что вода исчезла. Мы прошли еще несколько шагов, и, протянув руку, я нащупал сухой песок.

— Воды больше нет.

Он наклонился и потрогал песок обеими руками. Действительно, ничего, кроме слегка влажного песка, припавшего к нашим пальцам.

В то же время я услыхал легкий плеск. Господин Биорель тоже его услышал.

— Думаю, ты ошибся, — сказал он. — Мы, наверно, идем по направлению к морю.

— Нет, сударь, нет! Уверяю вас! Если бы мы приближались к морю, песок был бы совсем мокрый.