Ромэна Мирмо

И потом, разве часто бывает, чтобы женщина отказывалась, если к тому представляется случай, изобразить из себя романтическую героиню? Разве не соблазнительно считать себя причастной, хотя бы и косвенно, к истории любви и смерти? Этому нездоровому соблазну она сумела противостоять. Конечно, она могла бы, отклоняя от себя всякую ответственность в этой коснувшейся ее страстной драме, все же вынести из нее некоторое тщеславное чувство. Но нет, она отстранила ее целиком, решительно и спокойно, не желая осквернять себя болезненными ощущениями. И вот, после суровой полосы самозащиты и напряжения, к ней вернулось спокойствие. Испытание окончено. Сейчас она подымется, с террасы на террасу, к порогу этого пустынного сада, где она поняла, что спасена. Она вернется в Рим, вернется к своей обычной жизни и сегодня же вечером напишет месье Клаврэ и Андрэ де Клерси долго откладывавшиеся письма, потому что до сих пор она ответила всего только простой депешей на телеграмму, сообщавшую ей трагическую весть.

V

…Теперь Ромэна Мирмо была охвачена сполна ужасной правдой. Первые два дня после поездки на виллу д'Эсте она жила спокойно и тихо. Только на третий день вечером, когда она шла по площади Барберини, мимо тритоньего фонтана, ее осенила страшная истина, внезапная, ошеломляющая! И она лишилась чувств. Один из подбежавших прохожих узнал ее, и ее отвезли в отель.

Теперь она знала, что остаток ее дней обречен любви, сожалению и раскаянию. Как она ни защищалась, она побеждена и обезоружена. Она пыталась бежать, и вот она настигнута. Она лгала самой себе, и вот нить ее лжи оборвалась. Она была малодушна. К чему ей послужило ее малодушие? Правда одолела, схватила ее за горло, повергла наземь и душит. Чудовищная очевидность открылась ее рассудку. Напрасно, замкнувшись в своем эгоизме, пыталась она, лицемерными и преступными руками, шить мертвому саван забвения. Потому что именно это хотела она сделать, она, виновная в пролитой крови, она, из-за кого Пьер де Клерси покончил с собой, Пьер де Клерси, который ее любил — и которого она любила!

При этой мысли Ромэну Мирмо охватывал долгий трепет. К ее губам подступал крик, который она заглушала руками. Она уже не старалась отогнать трагический образ. Она взирала на него с покорным ужасом. Да, она виновна в смерти Пьера, так же виновна, как если бы она сама навела смертоносное оружие и спустила курок. Это она из молодого и прекрасного жизненосца сделала недвижимый, холодный труп. При трагическом жесте Пьера незримо присутствовала она. Это она вызвала этот жест, тайно, незаметно, рядом мелких толчков, неощутимых внушений. Напрасно старалась она отрицать перед самой собой свое участие в отчаянном поступке юноши, это участие было несомненно, очевидно, бесспорно.

И медленно, спокойно, с мучительной ясностью мысли Ромэна возвращалась к причинам катастрофы, анализировала подготовлявшие ее обстоятельства; она уясняла себе их взаимную связь. Иногда эти размышления сменялись внезапными образами. Тогда перед ней оживал ее приезд в Париж, вечер в Булонском лесу, когда на ночной лужайке она узнала месье Клаврэ. Пьер де Клерси приветствовал ее поклоном. Она видела глаза Пьера, устремленные на нее, эти глаза, которые теперь закрылись навсегда и никогда уже на нее не взглянут. И другие воспоминания воскресали в ее уме. Завтрак у Вранкуров, когда она в первый раз довольно долго беседовала с Пьером; начало их товарищеских отношений, вскоре затем перешедших в дружескую близость, их прогулки по Парижу и наезды Пьера в Ла-Фульри, где на стенах провинциальной столовой выцветшие Эрос и Психея, казалось, прислушивались к болтовне старых тетушек де Жердьер, и дни в Аржимонском парке, и завтрак среди Ронвильских развалин, в туфовом гроте…

Этот грот она себе представляла в мельчайших подробностях, с неестественной отчетливостью. Она видела корзину с фруктами на большом грубом столе и Пьера де Клерси, который говорит, облокотясь. Она слышала его голос, это страстной горячностью звучащее признание, пламенной мольбы которого она будто бы не понимала. А между тем начиная с этого дня разве она не чувствовала втайне, что готовится что-то важное, в чем она будет ответственна?..

Но эту мысль она с досадой отгоняла, потому что в ней крылось посягательство на ее эгоизм, на ее спокойствие. То же неосознанное чувство заставило ее отвергнуть предложенную ей любовь. А в то же время, когда она отвечала на признания Пьера словами благоразумия и дружбы, ей приходили на ум другие слова. Так почему же она не посмела назвать по имени то, что она уже испытывала в глубине души? Почему она так старательно скрывала от себя свои чувства? А в тот день, когда Пьер де Клерси пришел к ней в комнату, в отеле Орсе, чтобы крикнуть ей в лицо о своей страсти, почему она велела ему замолчать? Почему, когда он коснулся ее своими пламенными руками, вырвалась она из объятий, которые звала, тайно и молча, всем своим телом и всей своей душой? А он, почему он отпустил?.. Ах, если бы он был смелее, повелительнее, грубее! Разве она не отдалась бы радостно его объятиям? Как бы она ему ответила на его поцелуи, как бы призналась ему в своей любви! Но ее губы остались немы, а его губы теперь замкнулись навсегда. Теперь Пьера де Клерси больше нет, Пьер де Клерси покончил с собой, а она его любила!..

Она его любила. Она знала теперь, что любила его с того первого вечера на Кателанском лугу. Она любила его в милые дни Аржимона; она любила его, робкого и страстного, в Ронвильском гроте, умоляющего и безумного в комнате отеля Орсе. Она любила его за его молодость, за его изящество, а также, быть может, в силу другой, более таинственной причины, быть может, потому, что он был для нее как бы посланцем, глашатаем этого молчаливого брата, этого Андрэ, замкнутого и далекого, который взволновал ее сердце когда-то. Разве не был Пьер немного как бы Андрэ, вернувшийся к ней из прошлого, только моложе, пламеннее, и представший перед ней в новом и неожиданном облике? Но все это, увы, она поняла слишком поздно! Ее мрачная ошибка озарилась только при смертоносной вспышке револьвера. Цветок любви распустился в ней только орошенный кровавой росой…

При этой мысли сердце Ромэны разрывалось от скорби и сожалений, и к этой скорби, к этим сожалениям присоединялось мучительное раскаяние. Ведь она не только не понимала, что любит Пьера, но не желала даже допустить, что он ее любил. Мало того, к трагическому доказательству, которое он ей дал в своей любви, она осталась холодно, черство, себялюбиво равнодушной. Она трусливо отстранилась от всякого участия в ужасном событии, которому была слепой причиной. Оно ее раздражало. Своим равнодушием, своим неодобрением она даже в смерти преследовала того, кто умер из-за нее. Из страха она закрывала глаза, затыкала уши, отворачивалась. Отвергая приношение, она возненавидела жертву.

О, как она себя ненавидела и презирала! Она смотрела на себя с отвращением. Ей было стыдно глядеть на свои руки, на свое лицо. Она ненавидела свое тело, в котором размеренно струилась кровь, тогда как кровь Пьера хлынула из открытой раны. Она содрогалась при мысли, что он теперь только труп, недвижимое, окоченевшее тело, медленно разлагающееся, тогда как ее тело все еще живет.

И это отвращение к самой себе Ромэна переживала жестоко, она наслаждалась его омерзительной горечью.

Когда она смотрелась в зеркало, разве не готово было ей крикнуть ее отражение, что невыносимо жить, когда тот, кто любил тебя, умер, умер потому, что ты не захотела обнять его вот этими руками, которые теперь могут ловить только призрак, не захотела поцеловать его вот этими губами, чья ласка теперь направлена на пустое воспоминание, умер потому, что ты не захотела подарить себя?

Подумаешь, что за подарок! Как? И в этом она бессмысленно отказала молодому и прекрасному созданию? Или это жалкое тело так уж драгоценно, что она отказала в нем страсти Пьера? Страсти, правда, безумной и наполнявшей ее скорбным удивлением; страсти роковой, все напрасное безрассудство которой она чувствовала! Как? Из-за этого тела, которое она презирает, человек убил себя, и она ничего не сделала, чтобы предотвратить эту катастрофу! А между тем как мало ему было нужно! Одно ее слово, и целая судьба стала бы иной! Один ее взгляд, одно ее движение, и она могла создать в душе человека радость и счастье! Но этого слова она не произнесла; этого взгляда у нее не нашлось; этого движения она не сделала, и случилось непоправимое несчастье. Почему она так поступила? Из стыда, из гордости, из чувства порядочности? Она не знала. Но что она знала, так это то, что Пьер умер, что причиной этой смерти была она, что она распорядилась жизнью, жизнью, которую она могла спасти простым, скудным, жалким даром самой себя!

Эта мысль приводила Ромэну в отчаяние и повергала ее в мрачную задумчивость. Как она понимала теперь бедную княгиню Альванци! Та, по крайней мере, хоть не любила того, кого, однако же, так горестно оплакивала. Да, но княгиня была женщина и не могла не чувствовать, что женщины призваны создавать жизнь, и убивалась потому, что смерть возникла из-за нее, воспользовавшись ее красотой, как зловещей и жестокой западней.

И, рассуждая так, Ромэна чувствовала, как в ней еще больше растет раздирающая ее нестерпимая тоска, чья пытка видоизменялась с каждым часом дня и ночи. Она переходила от сожалений к раскаянию, а от раскаяния к какому-то паническому ужасу, от которого закрывала лицо руками и содрогалась всем телом. Вместо того чтобы быть создательницей счастья, она стала разрушительницей жизни. Ей казалось, что она распространяет вокруг себя какую-то смертоносную силу. Смерть окружала ее своей таинственной близостью. Она чудилась ей в аромате цветов, которые добрая синьора Коллацетти приносила ей каждое утро; она чудилась ей в запахе лекарств, которые вызванный к ней врач прописал ей для успокоения нервов. Она слышалась ей в благовесте соседней церкви и в дальних перезвонах римского неба. Смерть населяла ее бессонную тревогу и кошмары ее сна.

Этот кошмар, всегда один и тот же, каждую ночь будил Ромэну, и она вскакивала, задыхаясь, со стиснутым горлом… На кровати лежал Пьер де Клерси, с простреленным виском, и из раны текла кровь. Сперва она текла по каплям, обагряя унылую белизну простынь. Потом начинала тонкой струйкой стекать на паркет и образовывала на нем красное пятно, которое все ширилось, заполняло комнату, просачивалось под дверь, разливалось по лестнице и достигало улицы. Там, все более обильная, она окрашивала водосток и понемногу затопляла Рим. И эту же кровь, эту неиссякающую кровь Ромэна узнавала в пылании заката. Кровь приставала к подошвам прохожих. Она сливалась с водой фонтанов, и это ее берниниевский тритон на площади Барберини гибкой струей извергал из раковины, рассеивая капли по ветру.