Роскошь нечеловеческого общения

– Вот молодец!
– с интонацией победителя прокомментировала жена и удалилась на кухню.

"Черт бы его подрал!" - непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка.
– "Черт бы вас всех подрал!"

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это - лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.

Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.

Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе - нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда - зимой и летом, в зной и в лютые морозы - отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.

Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.

Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.

"Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили... Все твердят "преступность, преступность", мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки - так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?"

Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.

Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.

Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.

Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.

Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.

– Ну наконец-то, - преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора.
– Давай скорее, Толя!

– Иду!

Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.

Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на "ты", покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.

– Иду, - повторил Журковский, топая по коридору.
– Иду-иду!

На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика - жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна - персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли "приживалками". В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус "безотказного человека".

– Принес?
– спросила Галина.

– Принес... Вот...
– муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.

– Ну-ка, ну-ка...
– Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка - читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать.
– Ну-ка, ну-ка... Смотри, Галочка, настоящее...

– А что, - спросил Журковский, - масло тоже нынче поддельное продают?

– Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!

– Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, - заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.

– Ладно, - сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:

– Подожди, раз уж ты все равно... Захвати вот салат... накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь... У нас уже места нет совсем... Не повернуться просто...

– Правильно, - поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом "оливье" - дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен.
– Порожний рейс - стране убыток!

Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.

– Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя...

Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.

– Ничего не готово!
– всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина.
– Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..

Оставив "девчонок", каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.

– О-о-о! А вот и хозяин!

За полунакрытым столом сидели Андрей Ильич Суханов, Гоша Крюков известный в Городе писатель, постоянный автор нескольких толстых литературных журналов, имеющих, как ныне принято говорить, высокий читательский рейтинг, и Сема Мендельштейн, раньше просто поэт, а теперь еще и литературный критик, стоящий у руля толстой еженедельной газеты. Эта газета на всю страну славилась своей "желтизной" и общей развязностью тона, и тираж ее рос если не по дням, то по кварталам наверняка.