Россини
Шрифт:
Мадам Олимпия и двое слуг строго соблюдают приказ. Врачи провели консилиум и назначили лечение: неподвижность, покой, тишина и строгий режим. По-настоящему заботливая сиделка, Олимпия трепетно ухаживает за ним, ей помогают служанка Нинетта и давний слуга маэстро, его «сторожевой пес», Тонино Сканнавини.
Только через несколько дней самые близкие друзья получили возможность приветствовать Россини. Маэстро производит горестное впечатление. Он очень изменился. Куда девался прежний жизнерадостный, шумный Россини? Теперь это худой, бледный человек с ввалившимися глазами и слабым голосом, с трудом отвечающий на вопросы. Не узнаешь своих старых друзей, Джоаккино? Смотри, это маэстро Карафа, Микеле Карафа — твой веселый неаполитанский друг, «придворный Россини», как его называют, а это финансист граф Пийе-Уилл — банкир и пианист-любитель, заменивший незабвенного Агуадо в безграничном восхищении тобой, еще один финансист — барон Ротшильд, маркиз Сампьери, поэт Мэри и маэстро Обер, который и в семьдесят
91
Пансерон, Огюст (1796–1859) — французский вокальный педагог и композитор, профессор Парижской консерватории.
— Сможет! — решительно заявляет мадам Олимпия.
Теперь, когда она достигла цели — увезла Россини из Италии и вернулась с ним в Париж, — теперь она хочет, чтобы он поправился как можно скорее, и энергично берется за дело. Ведь потом сможет сказать ему: «Ну что? Я же говорила — в Париже ты поправишься!»
Черные дни. Но вот и первый проблеск света. Однажды утром, разговаривая с Карафой, маэстро пошутил над ним. Это значит, он начал поправляться. Тогда же, в июне 1855 года, в Париж приехал Джузеппе Верди, тому сорок два года, он уже знаменит. Россини сочувствует:
— Вы не представляете, на какую галеру попали! Вы еще поймете это!
Россини иронизирует? Значит, дело идет на поправку. Он начинает выходить из дома и как-то заглядывает в мастерскую некоего Майера, изготовляющего портреты с помощью любопытной, недавно изобретенной системы, которая называется фотография. Синьора Олимпия договаривается с ним, и маэстро незаметно фотографируют. Когда же ему показывают снимок, он восклицает:
— Вы сыграли со мной плохую шутку. Кто увидит меня таким, подумает, что я стар.
— Что вы, маэстро, фотографию можно отретушировать, и человек помолодеет.
— Вот как? В таком случае ваша затея будет иметь большой успех.
Теперь, когда ему стало лучше, визитеры стучатся непрерывно. Пачками идут письма, книги, музыкальные сочинения. Олимпия и двое слуг ограждают маэстро от докучливых посетителей. Довольный Россини говорит немногим друзьям, которым дозволено переступать порог:
— У Олимпии призвание генерала. Она поставила вокруг меня тройную оборону — портье, Тонино и себя. Портье — это форпост, слуга — мощный бастион, что касается Олимпии, то ко мне можно добраться только через ее труп.
Когда в Париже начинается жара, он уезжает в Трувиль, на модный морской курорт. Он не купается, но много гуляет. И опять видит знаки внимания к себе, любопытство и восхищение публики. Он не тщеславен, но ему приятно.
— Я думал, уже никто не помнит меня.
Он снова встречается с Фердинандом Гиллером, который двадцать лет назад познакомил его с Мендельсоном. Они становятся друзьями и часто вместе прогуливаются. Между прогулками и партиями в домино маэстро рассказывает ему разные эпизоды из своей жизни, и тот старательно записывает их. Гиллер преклоняется перед маэстро. В письме близким он рисует такой портрет композитора: «Россини исполнилось шестьдесят три года, но на лице его нет следов старости. Он выглядит примерно так же, как двадцать лет назад. Невозможно представить себе более умное лицо, более живые глаза и более прекрасный лоб. Во всем его облике чувствуется южный темперамент, который говорит уже сам за себя. Голос у него необычайно приятный. Его доброе настроение, его ироническое остроумие производят очаровательное впечатление. Не думаю, чтобы можно было найти более общительного человека, чем он. Он никогда не устает беседовать и умеет очень внимательно слушать. Он принадлежит к числу тех счастливых натур, в которых все сама естественность и непосредственность. Нет ничего деланного во всем его облике, как нет этого и в его музыке. Вот этой живой непосредственностью он и покоряет все сердца».
Вернувшись в конце сентября в Париж, маэстро узнает, что Итальянский театр открывает сезон «Моисеем». «Это шедевр!» — восхищается публика, давно уже не имевшая возможности послушать оперу. А газеты добавляют: «Какая вдохновенная музыка! Это гармонии, сошедшие с небес! И какая самобытнейшая личность!» Автор радуется успеху, но не присутствует на спектакле, прежде всего потому, что он никогда не любил выходить на сцену, да к тому же врачи запретили ему гулять по вечерам.
В марте 1856 года его ожидает еще одна радость. С огромнейшим успехом в том же театре исполняется месса «Стабат матер». Опять возвращается к маэстро невероятная популярность. Он видит подтверждение ей к том, как люди повсюду приветствуют его, когда летом он приезжает лечиться на минеральные воды в Вильбад, возле Штутгарта. Когда же он проездом остановился в Страсбурге, его встретила огромная толпа (он всегда ездит в карете, естественно, в поезд ни разу не сел после того знаменитого случая в июне 1836 года, когда поклялся больше никогда
не ездить в нем) и исполнила перед гостиницей импровизированную серенаду с хором и оркестром. В Вильбаде, Киссингене, Баварии, Бадене — повсюду его принимали с восхищением. Вернувшись в Париж, Россини поселяется в более просторной квартире на втором этаже на Шоссе д’Антен, 2, на углу Итальянского бульвара, в самом центре столицы. Теперь он уже совершенно здоров. Не стало неврастении, исчезла меланхолия, вернулось доброе настроение.Ему нравится заниматься обстановкой нового дома, он уделяет этому много внимания, это развлекает его. Он бродит по Парижу, заходит в магазины, делает покупки, следя, чтобы его не обманули. Правительство Наполеона III оказывает ему любезность — разрешает не платить таможенную пошлину (только какую-то смехотворную сумму ради проформы) за бесчисленные ящики с мебелью, серебром и предметами искусства, которые он выписал из Италии, — все, что находилось в его домах во Флоренции и Болонье. Мадам Олимпия позаботилась, чтобы у маэстро больше не возникало желания вернуться обратно.
Новая квартира очень нравится ему. Все солнце, какое только есть в Париже, навещает его, заглядывая в многочисленные окна. В квартире есть гостиная, большая спальня и гардеробная рядом, гостиная для мадам, спальня с балдахином и письменным столом, всегда заваленным письмами и бумагами маэстро, столовая и еще одна комната, нечто вроде музея, где собрано множество памятных вещей, связанных с театром, некоторые произведения искусства, горки с драгоценностями Изабеллы Кольбран и тридцать восемь орденов Россини. Бесчисленных посетителей маэстро принимает в спальне, которая днем превращается в кабинет. Внушительно и величественно выглядит концертная гостиная, где почетное место занимает рояль. Богатое серебро, прекрасные фарфоровые вазы, ценная коллекция живописных полотен, среди которых портрет Россини, написанный в 1815 году венским художником Майером, — маэстро изображен на нем в красном берете («Не для того, чтобы соблазнять прекрасных дам, — объясняет Россини, — а чтобы скрыть уже заметную лысину»).
В этой квартире в Париже, а также на вилле в Пасси маэстро проведет последние тринадцать лет жизни.
Как проходит день Россини? Спокойно, размеренно, как ему хотелось бы, чтобы проходила вся жизнь.
Просыпается он в восемь часов, немножко нежится в постели, продлевая удовольствие, — ведь он так любит находиться в горизонтальном положении. Жена всегда рядом, помогает одеться — здесь особенно проявляется ее умение быть необходимой, и маэстро очень ценит ее помощь. Потом приходит парикмахер, который бреет его каждое утро, поправляет парик, который маэстро выбирает среди множества других в зависимости от времени года, настроения или каприза. После легкого завтрака — кофе с молоком и хлеб — выходит прогуляться на часок по бульварам. Иногда берет карету и ездит по поручениям жены. Почти всегда его сопровождает кто-нибудь из друзей, часто — молодой бельгийский любитель музыки Эдмон Мишотт [92] . Россини нравится ходить по магазинам и делать покупки. Однажды он узнал, что у одного лавочника-итальянца есть отличные макароны. Вместе с Мишоттом он входит к нему в лавку и просит неаполитанские макароны.
92
Мишотт, Эдмон (1830–1914) — бельгийский музыковед, был дружен с Россини в 1856–1868 годах, оставил воспоминания о нем.
— Эти? — удивляется он, едва лавочник протянул ему свой товар. — Но это же генуэзские!
— Нет, уверяю вас…
— Можете уверять сколько угодно, но мне нужны неаполитанские макароны, а не генуэзские. До свиданья.
И уходит. Тогда Мишотт шепчет растерявшемуся лавочнику:
— Знаете, кто этот господин? Это Россини, великий маэстро.
— Россини? Черт возьми, если он и в музыке разбирается так же хорошо, как в макаронах, тогда я прекрасно понимаю, почему он так знаменит.
Мишотт догнал Россини и передал ему слова лавочника. Россини рассмеялся:
— Еще никто из моих почитателей так не захваливал меня.
В шесть часов обед. Пища простая, но тщательно приготовленная. Иногда он отказывается от невзыскательности ради изысканности. А как же его слава гурмана? Конечно, он весьма даже любит хорошую кухню, недаром же он столько лет жил в Болонье, Неаполе и Флоренции. Однако на самом деле он не такой уж большой гурман. Эта слава пришла к нему оттого, что ему очень нравилось выдавать себя за гурмана и специалиста в вопросах кулинарии. Когда он гостил у Ротшильда, то часто беседовал с его знаменитым поваром Каремом, и тот просвещал его, объясняя, как готовятся самые вкусные блюда. Таким образом он приобрел культуру, которую называл классической и которая должна была обогатить культуру практическую, а она у него была врожденная. Он был страстным искателем гастрономических блюд и большим любителем ранних овощей и фруктов. При случае он охотно становился к плите, изображая повара. Некоторые его письма благоухают ароматами кухни, как, например, письмо, адресованное моденскому торговцу гастрономическими товарами Беллентани, которое начинается такими словами: «Лебедь, именуемый пезарским, шлет Орлу колбасников…»