Россия 2062. Как нам обустроить страну за 40 лет

Америка – великая нация, и Голливуд – великая культура, никто не спорит. Западный протестантизм – потрясающий культурный феномен, создавший атлантическую цивилизацию, понастроившую корабли и захватившую весь мир. Но мы не морская цивилизация – мы цивилизация реки, ландшафта, бесконечной земли невероятной красоты. И этой красоте соответствует наша музыка, наш исконный русский сценарий, который выражен в каких-то корневых вещах. Мы просто его потеряли, и с этим надо разбираться.

Степанов: У советских историков были исследования про города допетровской эпохи – про так называемый русский ландшафтный живописный город. Они отмечали, что одной из особенностей более чем двухсот пятидесяти городов, построенных в XVII веке, было то, что они обязательно располагались вдоль рек. А дороги были не важны.

Бояков: Так реки и были дорогами… Не просто вдоль рек, а в устье, с Кремлем на стрелке. Как стоит Москва? С одной стороны Яуза впадает в Москву-реку. С другой была Неглинка – она впадала там, где стоит храм Христа Спасителя. Представьте: невероятный холм, с двух сторон – две реки, а третья делает петлю с островом, образуя Замоскворечье. Как же это красиво! Русский народный православный фэншуй.

Степанов: Эти города были названы историками ландшафтными, потому что у них было совершенно другое по сравнению с европейскими поселениями устройство. Европейский город – это такое выровненное пространство, отделенное стеной. Русский живописный город всегда распластанный, вписанный в ландшафт.

Бояков: И в этом городе неизбежно возникает другая музыка, другая сказка. Просто другая линия: ты не утыкаешься в тротуар или в каменный дворец, даже очень красивый, а всегда находишься в диалоге с небом, облаками, очередным холмом, за которым открывается другой холм. И попадаешь в абсолютно медитативное пространство русского путешествия – когда едешь, например, по Ополью, из Владимира в Переславль.

Этот ландшафт – самое волшебное, что я видел в жизни. Я не променяю его ни на какие Гималаи, прелести Тибета, африканские и латиноамериканские картинки. На это чудо отзываются вся душа, сердце, кровь, кожа.

Вижу, что к моему восприятию подключаются дети. Мы с женой действуем на них своими восторгами, остановками и фотографированием пейзажей, церквушек, стоящих иногда близко, иногда вдалеке. Они начинают понимать и чувствовать родное пространство. И тогда я начинаю верить в Россию и надеяться, что мои дети, которые выросли в доме, где есть икона и молитва за столом, молельная комната, ночной пасхальный праздник и следующая за ним светлая Пасхальная неделя, удержат в себе эту Россию и уже никогда ее не потеряют. И не совершат тех ошибок, которые в жизни сделал я.

Степанов: Недавно я читал исследование крестьянской общины Чаянова. Он выстраивает непривычную для современного человека логику: говорит, что крестьянин ценил жизнь медленную, медитативную и не был готов отказаться от такого уклада ради определенного дохода. Чаянов на статистических исследованиях показывает и доказывает, как выработка крестьянина зависела от количества едоков в семье. Когда у него едоков в два раза больше, чем трудящихся, он готов упираться, брать в аренду поля, отдавая труду огромное количество времени, чтобы накормить семью. Но как только (и статистические данные это подтверждают) количество едоков уменьшается – дети вырастают, образуют свои семьи, – он тут же снижает выработку. А ведь современная экономика и вообще наша жизнь построены на том, что мы постоянно должны что-то улучшать, увеличивать потребление.

Бояков: Это и есть свойство атлантического сознания. Мне не хочется раздувать противостояние, но это факт. Мы другие, мы – цивилизация, не нация, не культура. Мы – цивилизация Хартленда, цивилизация земли, цивилизация реки, цивилизация озера. И с этим связана наша упругость, совершенно отличающаяся от атлантического и средиземноморского паттерна – у нас нет такого настроя на захват. Те культуры живут на морском побережье, для них горизонт – это горизонт моря. Наш горизонт – тот, о котором мы говорили: это горизонт полей, рек, идущих и не впадающих в море.

Мы выросли и сформировались вокруг Волги, начиная с Приполярного Урала, где находятся истоки Камы, Вишеры, которые потом текут-текут-текут. На границе Тверской и Смоленской областей начинается Днепр. Истоки Днепра, Днестра и Волги очень близко расположены – буквально в десятках километров. Представляете, сколько городов находится во внутреннем Волжском бассейне? Так что матерью русских городов является не Киев, а Волга. Все дороги, а дороги – это реки, ведут в нее: Ока, Кама, Вишера, Москва. И на этих реках строились русские города – их уже в XII веке было под сотню, и все они существовали в ландшафтном коде, о котором вы говорите. А Волга, вбирая в себя эту колоссальную энергетику, впадает в самое большое озеро на Земле – Каспий. Не в океан – в озеро! Не говоря о том, как именно она впадает.

Я был в устье Волги: течет огромная, мощная река и вдруг разбивается на десятки рукавов, которые затем вливаются в Каспий. В этих каналах живут фламинго, осетры – чего только нет. Просто сказка, «Король Лев», понимаете? Помню ощущение, когда я оказался на плато Найроби, где происходит действие мультфильма. Я был в нечеловеческом восторге от обилия живности. Но когда я оказался южнее Астрахани, в устье Волги, то был потрясен.

К моему огромному сожалению, большинство из нас не знает самых невероятных мест у себя на родине, в России. А ведь под влиянием этой красоты, этих расстояний, этого ландшафта и сложилось наше русское православное сознание, наша культура.

Акимов: Я хотел бы повернуться от Волги к русскому будущему – все-таки у нас практическая утопия, как мы иногда называем наш проект «Россия 2062». Вы до христианского преображения занимались театром, современным искусством. Когда преображение произошло, вы продолжили заниматься любимым делом, но внесли в него совершенно новое смысловое насыщение. Раз вам это удалось в профессиональном плане, возможно, у вас есть формула, как в будущем с помощью такого преображения можно насытить новым смыслом сферу культуры и искусства?

Бояков: Формула есть. Может, кому-то она покажется банальной, но ничего подобного – она очень актуальна. Она заключается в том, что мы обязаны стать консервативной, традиционалистской культурой, которая дорожит прошлым, изучает его, растет из него, осознает, что в каждом из нас «я – это мой прапрапрадед». Символически, генетически-биологически, микроскопически, психологически, как угодно, я – это мои предки. Мертвые живы, смерти нет. Если я говорю, что я православный человек, то я должен развивать свою логику и утверждать, что смерти нет. Эти бабушки и дедушки, со всеми ужасами, со всеми убийствами и преступлениями, которые они насовершали, со всеми абортами, которые они понаделали, со всеми грехами, – они во мне, и я несу за это ответственность. И мои дети будут нести ответственность за мои грехи тоже.

Мыслить культуру нужно так, но не ограничиваться прошлым. Если мы поставим здесь точку, если я не скажу «но» и не пообещаю продолжение для моей формулы, мы превратимся в квасных патриотов, которые говорят «только назад», «все уже было», «Достоевский – великий писатель, а Чехов – великий драматург». Я постоянно слышу: «Неужели в наши дни есть хорошие писатели и драматурги?» Ребята, Чехов как драматург обладал невероятным радикализмом по отношению к тому времени, в котором он жил. Он намного радикальнее группы «Pussy Riot» или Гельмана. Он творил современное искусство, он смотрел вперед, сохраняя верность традициям, консерватизму как идеологии и свою присягу предкам.