Россия и ислам. Том 1

88 Шамбинаго С.К. Повести о Мамаевом побоище. С. 204–205.

89 Там же. С. 206.

90 Там же. С. 278.

91 Там же.

92 Сами же золотоордынцы – то «безбожные агаряне», то «безбожный Мамай», что идет на Русь во главе «поганых половцев» (Там же. С. 292).

93 Согласно логике противостоящего им русского средневекового мышления, свойства каждого из компонентов комплекса «поганые» определяются системой его отношений с другими компонентами того же рода и не зависят от конкретной реализации данной системы. Вместе они создают некую универсалию. Но таковая может восприниматься как конкретный объект (или набор конкретных объектов): это естественный, спонтанный процесс, свойственный человеческому восприятию вообще (см. подробно: Parsons Ch.D. Mathematical Intuition // Aristotelian Society. L. Proceedings… N.S. – Tisbury, 1980. Vol. 80. P. 145–168).

94 Раздражающе монотонное причисление к понятию «восточный враг» все новых и новых этноконфессиональных групп имело, однако, «эффект бумеранга» с точки зрения стратегическо-психологической. Ведь это понятие представало как подлинный континуум, в качестве такового неисчерпываемого любыми актуальными множествами элементов. Тем самым слову «Восток» придавались пугающе иррационалистические обертоны: он рассматривался лишь как стабильный генератор непрерывных и бесчисленноликих антагонистических христианско-европейским культурам образований. Более того. Увековечивание взгляда на бесконечность и неисчерпаемость Востока именно как родины Вечного Зла – и, значит, как на каузально закрытую систему – конструировало радикально несовместимую с оптимистическо-унитарной установкой официальной христианской доктрины плюралистическую концепцию реальности, поскольку обосновывалось существование нередуцируемых (до «христианской мерки») уровней человеческого сознания и деятельности.

95 Эти эвристические процедуры были в значительной степени прообразом процесса «концептуального перемещения» (см. подробно: Schon D. Displacement of Concepts. L., 1963).

96 Он рисуется так: «трею сажень высота его, а дву сажень – ширина его, межу плеч у него сажень мужа добраго, а глава его, аки пивный котел, а межу ушей у него стрела мерная, а межу очи у него аки питии чары» и т. д. (Повести о Мамаевом побоище. С. 297). Любопытно, что это описание мусульманина взято из эпического изображения немусульманского Идолища Поганого (Там же. С. 301).

97 Там же. С. 298, 297.

98 И летопись о Куликовской битве с благодарностью вспоминает о князе Владимире, который ввел на Руси православие, «изведе нас от страстей еллиньских» (Повести о Мамаевом побоище. С. 45).

99 Там же. С. 52.

100 Там же. С. 175.

101 Там же. С. 54.

102 Там же. С 65, 67–68.

103 Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. С. 10.

104 Там же. С. 11.

105 Там же. С. 13.

106 Там же. С. 15.

107 См.: Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. С. 108.

108 См. подробно: Hellmann М. Iwan IV, der Shrekliche. Gottingen, 1966.

109 Все монархи с большим или меньшим успехом играли различные роли, но у некоторых из них семиотичность поведения была максимальной. Иван Грозный лишь положил начало этой традиции в истории русского самодержавия. Достойным преемником его в любви к театрализации и ритуализации был Александр I. Он также «не только не чуждался игры и перевоплощений, но, напротив, любил менять маски, иногда извлекая из своего умения разыгрывать разнообразные роли практические выгоды, а иногда предаваясь чистому артистизму смены обличий, видимо, наслаждаясь тем, что вводит в заблуждение собеседников, принимавших игру за реальность» (Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. С. 67).

11 °Cм. подробно: Бир Ст. Кибернетика и управление производством. Пер. с англ. М., 1965. С. 250–251, 260. В своей – известной и на Западе – книге «Творчество Франсуа Рабле» выдающийся советский историк и теоретик культуры М.М. Бахтин показал (см. далее: Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. С. 92), что одним из путей моделирования неопределенности в толще культуры является введение амбивалентных кодов, т. е. таких кодирующих устройств, порождаемые которыми тексты (включая и «тексты поведения») рассматривают антонимы как синонимы, то есть в принципе не дают возможности определить, какой из двух дополнительных элементов будет введен в текст. Если в других случаях данной модели культуры свойственно строгое различение высокого и низкого, святого и греховного, добра и зла, то при введении амбивалентного кода (в нашем случае – примерно тот, который создался в ходе игры Иван Грозный – Симеон Бекбулатович) эти пары, оставаясь носителями самостоятельных значений, не различаются при выборе, а предсказать, какой из элементов каждой пары попадет в данный текст, с точки зрения «данной машины», – невозможно. Царствование Ивана Грозного дает множество примеров того, что «в определенных случаях, в рамках средневековой культуры оказывается возможным практиковать поведение, которое квалифицируется как поведение и грешное, недозволенное, и предписанное одновременно. Такое внесение неопределенности в строго детерминированную игру сообщает ей необходимый резерв «внутренней вариативности» (Лотман Ю. Статьи по типологии культуры. С. 93).

111 Там же. С. 5, 88.

112 М.И. Тихомиров решительно возражает против стремлений именовать средневековую русскую государственность лишь «Московским государством», поскольку слова «роский», «росийский», «Росия» входят в употребление уже в XV в., а в XVI в. слово «Россия» (в форме «Росия») постепенно завоевывает себе место и в официальных документах. В самом конце XVI в. названия «Росия» и «Росийское царство» начинают обозначать всю совокупность земель, объединенных Российским централизованным государством. Следует говорить о России или Российском государстве с конца XV в., заменив этим название «Русское государство», сосуществовавшее с понятием «Россия» (О происхождении названия «Россия» // Тихомиров М.Н. Российское государство XV–XVII веков. С. 14–17).

113 Понятийно-интеллектуальный уровень средневеково-русской культуры (ему предшествовал в качестве доминирующего сенсомоторный интеллект, не поднимавшийся выше представления о близком пространстве и поэтому не достигавший никогда ранга инструмента мышления (см. о нем: Пиаже Жан. Избранные психологические труды. Пер. с фр. М., 1969. С. 173), постепенно стремился охватить весь окружающий мир в целом. Происходило бесконечное расширение пространственных расстояний между субъектом и объектом; уверенней строились такие конструкции, как пространство, время, причинно-следственная связь и т. д. На этом пути последовательных децентраций рефлексирующей мысли достигался уровень операциональных группировок иноэтнических феноменов, конструирования связанных с ними сложных форм пространственно-временного анализа и синтеза, соответствующих образно-концептуальных моделей и т. д.

114 Повести о Мамаевом побоище (Тексты и сказания. С. 4). Снаряжая посольство к Мамаю, великий князь Дмитрий включает в него двух толмачей «оумеюще языкоу еллинскому» (Там же. С. 9).

115 Там же. С. 188.

116 Там же. С. 364; Тексты и сказания… С. 248, 149.

117 Ведь их информация была направлена очень небольшому числу точно известных адресатов, т. е. носила, выражаясь современными терминами, аксиальный (от латинского axis — ось) характер. Следовательно, преобладает фактор личностной убежденности, а не тривиальной-пропагандистской патетики.

118 См. подробно: Тихомиров М.Н. Византия и Московская Русь // Исторический журнал. 1945, № 1–2.

119 Данциг Б.М. Из истории русских путешествий… С. 204. К концу XV в., подчеркивает Данциг, русские посетили многие страны Ближнего Востока и накопили о них значительные сведения. Не только Константинополь, «Святы Земля» – Палестина, но и Малая Азия, часть Египта и Сирия были им довольно хорошо знакомы. Поэтому Данциг считает – и с ним вполне можно согласиться – неверным мнение В.В.Бартольда о том, что «…в Византии и Западной Европе того времени единственной страной Востока, представлявшей интерес для образованного общества, сделалась Святая Земля… Путешествия совершались морским путем через Константинополь…» (Бартольд В.В. История изучения Востока в Европе и в России. Л., 1925. С. 169). На самом деле, продолжает Данциг, русские посещали не только Палестину, но и другие ближневосточные регионы, и не одним лишь морским путем (Данциг Б.М. Из истории русских путешествий… С. 208–209). Все это так. Но обязательно следует добавить, что в описываемый период даже эти поездки и полученные благодаря им определенные этнографические, географические и военно-политические сведения не вносили ничего сколько-нибудь существенного в историю категориального познания ислама.

12 °Cм.: Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 1. СПб., 1884. С. 414.

121 См.: Новосельцев А.П. Об исторической оценке Тимура // Вопросы истории. 1973, № 2.

122 Многократно употребляя термины типа «ритуальная злоба по отношению к исламу», я, однако, вовсе не хочу этим полностью отрицать за самим Ритуалом какую-либо реальную значимость. Как это показал Е. Лич (Leach Е. Culture and Communication: the Logic by which Symbols are Connected. An Introduction to the Use of Structural Analysis in Social Antropology. Cambridge, 1976), геометрически правильные линии культуры метонимически контрастируют с беспорядочно-кривыми линиями природы и каждое ритуальное действие, будучи динамичным и геометризованным, рассматривается как сигнал, автоматически запускающий упорядочивающее изменение в метафизическом состоянии мира. Логика ритуального действия и мифа отличается от аристотелевской логики, например, тем, что в ней метафора трактуется как метонимия. В таком случае можно объяснить обилие наименований одного и того же объекта, мусульман («агаряне», «исмаильтяне», «татары», печенеги», «басурмане» и т. д.), как обилие не метафор и символов, относящихся к понятию «Ислам», но одновременно истинных, метонимически взаимоотносящихся его же знаков. Дело в том, что любое коммуникационное событие предполагает «источник» и «приемник», «зашифровку» и «расшифровку» и потому двулико. Отсюда следует различие между динамичным сигналом и статичным индексом, а в последнем – различие между произвольно ассоциируемым символом и знаком как членом множества знаков, которые функционируют в рамках специфичного культурного контекста (Leach Е. Culture and Communication. P. 13) Символ метафоричен, а знак метонимичен.