Россия и мусульманский мир № 5 / 2017

Итак, во всем виноваты или «державы-ревизионисты», стремящиеся «отменить» результаты «проигрыша» в «холодной войне», или их правительства, у которых нет потенциала для превращения своих стран в «державы-ревизионисты», но есть потребность в сохранении созданных ими или их предшественниками политических и экономических порядков. Поскольку эти порядки дефектные, а режимы слабые, то нелиберальные державы становятся источниками проблем, и Запад будет их дисциплинировать, используя широкий набор несиловых и силовых средств, включая санкционное давление и т.п.

Размышляя о причинах внутренней непрочности существующей системы международных отношений, необходимо отметить, что «холодная война», окончание которой Запад отпраздновал в 1991 г., была на самом деле достаточно устойчивой формой институционализации неизбежной глобальной конфликтности. Советско-американское противостояние было становой осью мирового порядка. К нему сводилось подавляющее большинство проблем, возникавших в мире. Многим это не нравилось, но объективно такая ситуация благоприятствовала их разрешению: в рамках диалога равновеликих оппонентов компромиссы находились легче. СССР и Запад существовали в рамках разных ценностных моделей, однако их объединяло общее понимание реального потенциала противостоящей стороны и единой ответственности за глобальную безопасность. К 1980-м годам «холодная война» превратилась не столько в войну, сколько в институционализированную форму глобального устройства. Два блока конкурировали друг с другом и тем самым поддерживали статус-кво. Ялтинский порядок прочно опирался на две ноги.

Практически мгновенный распад СССР стал шоком для западного истеблишмента. Подавляющее большинство американских экспертов не ожидали в среднесрочной перспективе каких-либо кризисных явлений, способных положить конец существованию Советского Союза. В 1983 г. профессор Принстонского университета С. Коэн заявил о том, что советская система чрезвычайно стабильна.

Подобное мнение было распространено и на уровне спецслужб. Чины ЦРУ постфактум признавали, что серьезно недооценили «растущие системные проблемы» внутри СССР [Jones, Silberzahn 2013]. Немногочисленные аналитики, предсказывавшие крах советского лагеря, как правило, воспринимались как алармисты. Вышедшая в 1965 г. работа французского исследователя М. Гардера «Агония режима в Советской России» была воспринята ученым сообществом весьма скептически [Garder 1965]. Самые непримиримые оппоненты советского строя склонялись к мысли о том, что его существование гарантировано, по крайней мере, на несколько поколений. В 1976 г. З. Бжезинский написал: «Социальные изменения [в СССР] чрезвычайно медленно отражаются на политической системе. Они начнут значительно влиять на нее, по меньшей мере, через несколько поколений» [Brzezinski 1976: 351]. Если брать за расчетную единицу активную жизнь одного поколения в 25 лет, то нетрудно посчитать, что Бжезинский отводил СССР еще, как минимум, 50 лет существования.

То, что произошло в 1985–1991 гг., сначала расценивалось американцами осторожно, затем – с оптимизмом и, наконец, с ликованием. Противник США в «холодной войне» рухнул настолько быстро и внезапно, что это казалось труднообъяснимым. Западный истеблишмент, еще недавно холодно-рационально оценивавший баланс сил в противостоянии с советским блоком, решил, что все объясняется некими предзаданными обстоятельствами, которые изначально работали на США и их союзников. Таким образом, возникла ценностная объяснительная модель, господствующая в умах американцев и европейцев по сей день.

Ее каркас был виден уже в «победной» речи президента США Дж. Буша 25 декабря 1991 г.: «Теперь противоборство позади ‹…› Это победа демократии и свободы. Это моральная победа наших ценностей. Каждый американец может гордиться этой победой» 1 . Речь шла об опасном ментальном искажении реальности. Казалось, что СССР исчез как по мановению волшебной палочки «правильных» ценностей, но это было далеко не так. Упрощенное объяснение крупнейшей политической метаморфозы задало западным политикам и интеллектуалам неверную точку отсчета. Все дальнейшие сбои были тесно с этим связаны.

1

End of the Soviet Union: Text of Bush`s address to Nation on Gorbachev`s resignation. – The New York Times, 1991. – December 26.

Система, существовавшая в годы «холодной войны», не исчезла с распадом СССР. Никаких усилий по ее перестройке на более прочных основаниях приложено не было. Идея «конца истории» способствовала распространению на Западе определенной уверенности в том, что западный набор ценностей универсален, а потому верен. В годы перестройки в среде советской интеллигенции было принято иронизировать над съездами КПСС, проходившими под лозунгом: «Учение Ленина вечно потому, что оно верно». Между тем идеология, восторжествовавшая на Западе, исходила из такого же посыла. В реальности же была предпринята попытка сохранить старую систему международных отношений, ориентированную на силовое доминирование сверхдержавы. Однако вместо двух сверхдержав предлагалось сохранить одну, ту, которая основывалась на фундаменте «правильных» ценностей. В итоге старая система осталась, но в предельно разбалансированном виде. Вместо двух опор она теперь опиралась на одну.

Последствия не замедлили сказаться, несмотря на то что инерция американской победы в «холодной войне» оказалась достаточно сильной. Причем первые трудности проявились не вовне, а внутри лагеря победителей. Бенефициарами «холодной войны» были мощные промышленные группы, работавшие на оборонную индустрию, в первую очередь в США.

За океаном их интересы во многом выражали военные. Генерал К. Пауэлл, председатель Объединенного комитета начальников штабов в 1989–1993 гг., опасался того, что восприятие избирателями и политиками снижения уровня внешних угроз, постоянные требования сокращения военных расходов из-за растущего дефицита федерального бюджета, неблагоприятная экономическая конъюнктура могут объективно привести к значительным сокращениям расходов на оборону и иным последствиям, которым военные с определенного момента будут не в состоянии воспрепятствовать. Пауэлл искал возможности отказаться от принципа стратегического планирования, исходящего из существующих и потенциальных угроз национальной безопасности США, противопоставив ему подход, согласно которому США должны сохранить статус сверхдержавы, быть в состоянии защитить долгосрочные национальные интересы США и их союзников при любом развитии событий в мире или регионах, представляющих для США особый интерес [Homolar 2011: 194]. В предложенной им стратегической схеме появилась концепция «минимального уровня» военной мощи, ниже которого США утрачивают статус сверхдержавы и теряют возможности обеспечения глобальных обязательств [Robinson et al. 2014: 96].

Это новое видение роли США в мире было тесно связано с интересами американского военно-промышленного комплекса. «Холодную войну» обслуживала целая инфраструктура, которая рисковала остаться невостребованной после ее окончания. В результате начали возникать разного рода теоретические паллиативы, призванные изобрести новую сферу ее применения. В 1990-е годы был инициирован процесс разработки доктринальных документов, в которых подчеркивалась необходимость сохранения военного превосходства, провозглашался принцип активного участия в формировании стратегической обстановки на общемировом уровне, а также говорилось о недопущении возникновения в будущем государства-соперника [Homolar 2011: 201–202].

Кроме того, отмечалась необходимость обеспечить способность Вооруженных сил США одновременно участвовать в двух больших региональных конфликтах. Собственно, уже в первом после окончания «холодной войны» публичном документе Regional Defense Strategy было открыто зафиксировано положение о необходимости быть готовыми принять участие в более чем одном конфликте, «Буре в пустыне» 2 .

Это предполагало не только сохранение тех мощностей военно-промышленного комплекса, которые обслуживали интересы субъектов «холодной войны», но и их наращивание. Запад оказался неспособным переориентировать свою политику в сторону мирного развития глобальных процессов. Система международных отношений зависла в воздухе, и для ее поддержания в неизменном, оформившемся по результатам 1991 г., виде требовалось постоянное стимулирование. Одним из возможных вариантов было бы признание полноценной международной субъектности за новой постсоветской Россией. Это позволило бы «заземлить» систему, вышедшую из состояния внутреннего баланса. Того же требовала логика внешнеполитического процесса. У всех в памяти оставался провальный пример Версальской системы после 1918 г.

2

Defense Strategy for the 1990s: The Regional Defense Strategy. January 1993.

Попытка тогдашних держав-победительниц управлять миром вопреки и в ущерб тем, кого посчитали аутсайдерами, – Германии и России – привела к катастрофическим последствиям. В 1990-х годах посчитали целесообразным изобрести новый идеологический паллиатив, который позволял на словах уйти от необходимости решения проблемы.

Нельзя сказать, что подобный исход был предопределен изначально. Администрация Б. Клинтона в 1990-х годах пыталась поменять траекторию движения страны. Одним из центральных пунктов своей программы Клинтон сделал сокращение оборонных расходов посредством сокращения численности Вооруженных сил и изменения их структуры. Надо заметить, что это предвыборное обещание пользовалось самой широкой поддержкой избирателей. Однако к этому времени де-факто уже сложился консенсус относительно целевых установок стратегического планирования с его «двухконфликтным стандартом», в результате чего администрация Б. Клинтона в конечном итоге столкнулась с серьезными препятствиями в реализации предвыборных обещаний. А во второе президентство Клинтона оборонные расходы вернулись к средним показателям времен «холодной войны».

Россия в этом новом контексте, разумеется, оставалась на втором плане. В отношении нее на Западе возникла новая модель поведения: относиться, как к побежденному, не употребляя слова «поражение». Это выглядело как протянутая рука дружбы, однако о дружбе речь не шла. В сфере международных отношений произошла важная метаморфоза, суть которой хорошо изложил Г. Киссинджер. Он утверждал, что жизнеспособность любого международного порядка зависит от того, насколько он уравновешивает законность и власть. Причем и то и другое подвержено эволюции и изменению. Впрочем, «когда такое равновесие нарушается, – утверждал бывший госсекретарь США, – то ограничители исчезают, и открывается простор для появления самых непомерных притязаний и деятельности самых неукротимых игроков; воцаряется хаос, который длится до тех пор, пока не установится новый порядок» [Киссинджер 2015: 50].