Россия и Запад

So wird ihm die Erde Armeniens, mit dem Berg Ararat, der bereits im ersten Buch Mose 8.4 als biblisches Land genannt wird, zum «Lehrbuch derersten Menschen», wie es in einem Gedicht des Zyklus heisst. Mandel’stam verortet Armenien in seiner geokulturellen Landkarte «на окрайне света» (4. Gedicht), wo es seinen Platz als «"ostlicher Vorposten j"udisch-christlicher, europ"aisch-abendl"andischer Kultur» [273] behauptet.

Der heilige Berg Ararat faszinierte auch andere russische reisende Literaten. In der symbolischen Ausdeutung des Ararat bei den Dichtem der Moderne findet man Puskins Staunen "uber den biblischen Berg wieder («Putesestvie v Azrum»), zugleich aber weiterf"uhrende kulturelle Reminiszenzen: Brjusov besingt den «старый Арарат» als Monument der Freiheit: «В огромной шапке Мономаха, / Как властелин окрестных гор, / Ты внёсся от земного праха / В свободный голубой простор» [274] . Belyj sah in ihm den Patriarchen, in dem Vergangenheit, Gegenwart und Zukunft steingeworden seien [275] . Mandel’stam versieht den Ararat mit verschiedenen metaphorischen Bestimmungen, so z. В.: «Весь воздух выпила огромная гора» [276] , «дорожный шатёр» [277] .

273

Armenien, Armenien! S. 207.

274

«К Арарату» // Брюсов и Армения. Кн. 1. С. 34.

275

S. Fussnote 19.

276

Armenien, Armenien! S. 106.

277

Ebenda S. 112.

Es ist schwer, in Mandel’stams Armeniengedichten ein geschlossenes Bild des Landes und seiner Kultur auszumachen. Zu den wichtigen Versatzst"ucken, die das poetische Geb"aude namens Armenien errichten, geh"oren Motive der armenischen Volkspoesie, wie die Rose, die allerdings ihres traditionellen Partners der Nachtigall beraubt ist: «Ты розу Гафиса колышешь» [278] beginnt der Gedichtzyklus und verweist damit auf den starken Einfluss der persischen Tradition auf das Armenische. Zugleich wird das Eigenst"andige und Widerst"andige der armenischen Poesie betont:

278

Ebenda S. 93.

Закутав рот, как влажную розу, / Держа в руках осьмигранные соты, / Всё утро дней на окрайне мира / Ты простояла, глотая слезу. // И отвернулась со стыдом и скорбью / От огородов богатых востока; / И вот лежишь на москательном ложе / И с тебя снимают посмертную маску [279] .

Doch statt der romantischen Liebesbande zwischen der Rose und der Nachtigall, die die Volkspoesie durchzieht, lesen wir im VIII. Gedicht: «Холодно розе в снегу: / На Севане снег в три аршина…» [280] Die zarte Rose muss sich nunmehr in eisigen Gefilden behaupten. Im st"andigen Kampf der M"achte wurde Armenien zerrieben. Es ist ein Land, das standig in h"ochster Gefahr schwebt.

279

Ebenda S. 98.

280

Ebenda S. 106.

Ein weiteres wichtiges Mosaik seines Armenien-Bildes bildet die armenische Sprache, besonders das Altarmenische (Grapar), das Mandel’stam (erfolglos, wie er selbst erkl"art [281] ) zu erlernen versuchte. Die fremde Sprache ist ihm Herausforderung: «Дикая кошка — армянская речь — / Мучит меня и царапает ухо» [282] , zugleich symbolisiert sie jene unverf"alschte Kultur, die sich eben durch ihre unverf"ugbare Sprache den politischen Zumutungen der Zeit entzieht.

281

Ebenda S. 65.

282

Ebenda S. 124.

Die poetische Spannung des gesamten Reisetextes «Putesestvie v Armeniju» resultiert aus der Gegen"uberstellung des ungeliebten Moskaus derfinsteren Spiesserfamilien («суровые семьи обывателей») mit dem lichten Armenien, «где черепа людей одинаково прекрасны» [283] . Nur drei von acht Kapiteln haben Armenien zum Schauplatz [284] . Der Akmeist verteidigt sein Konzept der kulturellen Autonomie und einer lebendigen h"ausliche Kultur, in das das transkauskasische Armenien genauso geh"ort wie das weltl"aufige, europ"aische Petersburg — nicht aber das «buddhahafte Moskau» [285] .

283

Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. С. 146, 147.

284

Zur Struktur des Textes s. Sippl C. Reisetexte der russischen Moderne. S. 189–202.

285

Vgl.: «В год тридцать первый от рождения века / Я возвратился, нет — читай насильно / Был возвращён в буддийскую Москву» (Zit. nach: Armenien, Armenien! S. 134). Buddhahaft bedeutete f"ur Mandel’stam Weltabkehr und Lebensverneinung, im politischen Sinn «asiatisch» und «despotisch». Vgl. dazu auch: Dutli R. Mandelstam. Eine Biographie. Frankfurt a. М.: Fischer Taschenbuch Verlag, 2005. S. 360.

Die "uberraschende und "ubergangslose Hinwendung zur franz"osischen Malerei in Moskau (Kapitel «Francuzy») in einem Text "uber seine Armenien-Reise erkl"art sich aus einer Vorstellung, die die europ"aische Kultur als ein geistiges Kontinuum denkt und nicht als einen abgeschlos-senen Raum. Im «buddhahaften Moskau» sucht er die Spuren, die von europ"aischer Kultur zeugen und verbindet sie kraft seiner poetischen Assoziation zu jenem Gewebe, dessen Struktur nicht so leicht zu durchschauen ist. Die F"aden reichen von den franz"osischen Impressionisten "uber den Biologen Boris S. Kuzin, den er in Armenien und sp"ater in Moskau trifft und der ihm nicht nur die Lehren Lamarcks und Linn'es nahe bringt [286] , sondern auch die deutsche Literatur. Kuzin ist das Gedicht «К nemeckoj reci» (1932) gewidmet. Die vielf"altigen kulturellen Assoziationen und "Uberschneidungen, die den Armenien-Text durchziehen, bed"urfen einer differenzierten Erforschung [287] , an dieser Stelle kann lediglich auf das Verfahren der omamentalen Verflechtungen hingewiesen werden, mit dem der Dichter die unterschiedlichen geographischen R"aume "uberzieht, wodurch sich "uber die augenscheinlich unterschiedlichen nationalen Physiognomien ein einheitliches geistig-kulturelles Gewebe legt, das die europ"aische Kultur f"ur ihn darstellt. Insofern vermag er auch dem «buddhahaften Moskau» seine europ"aischen Seiten abzutrotzen.

286

Vgl. die Abschnitte «Замоскворечье» und «Вокруг натуралистов» // Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. С. 145–155; 162–168.

287

Wichtige Vorarbeiten dazu haben bereits Ralph Dutli und Carmen Sippl geleistet.

Mandel’stam — wie auch seine Dichterkollegen Bijusov und Belyj — interessieren nicht die Grenzziehungen und Exklusionen, sondern die Verbindungslinien zwischen Kulturen und Zeiten — wobei das Zentrum ihres Denkens stets die europaische Kultur bleibt.

____________________

Christa Ebert

Межъязыковые каламбуры

В моем петербургско-тартуском филологическом окружении в письмах и разговорах довольно часто использовались шуточные «переводы» с одного языка на другой. Так, видный немецкий славист Герхард Цигенгайст (во времена ГДР он занимал крупные научно-административные посты) в нашем быту прочно именовался «Козлиный дух» (а иногда и «Цыганский дух»). Первое — это буквальный перевод с немецкого Ziegengeist, а второе — легкий каламбур: цыган по звучанию (der Ziegener) близок к козе (die Ziege). Следует учесть, что некоторая каламбурность содержится внутри самой немецкой фамилии Цигенгайст: Geist это дух в философском, возвышенном значении, а материальный запах, что куда естественнее прилагать к козе, по-немецки — der Geruch.

Возможны смешанные межъязыковые каламбуры, особенно действенные благодаря частичному «переводу». Была известна дружеская шутка Н. Я. Берковского, назвавшего выдающегося питерского филолога и искусствоведа А. А. Гозенпуда за его энциклопедические познания и отменную работоспособность — «пуд штанов» (штаны по-немецки — die Hosen).

Редки, но тем более эффектны каламбуры, придуманные целиком на материале «чужого» языка. Ю. М. Лотман в письме к Б. А. Успенскому от 26 августа 1980 года ворчит на адресата, что безуспешно звонил ему, и излагает неудачу французскими фразами, грубо записанными кириллицей: «Жё сонь — персонь, жё ресонь — реперсонь» (латиницей было бы: «Je sonne — personne, je resonne — repersonne», т. е. «Я звоню — никого, снова звоню — опять никого»), Реперсонь (repersonne) — слово, придуманное самим автором письма [288] .

288

См.: Лотман Ю. М. Письма 1940–1993. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. С. 605.

Такие каламбуры очень характерны для Ю. М. Лотмана; см. в другом письме к Б. А. Успенскому (от 8 ноября 1974 года) сообщение, что в английском University of Keele прошла интересная Neoformalist conference, т. е. конференция о нео-формализме, и там был informal talk, т. е. неформальные разговоры [289] .

Серьезная и сложная тема — перевод каламбуров на другой язык. Ясно, переводчик должен быть блистательным знатоком обоих языков. Чрезвычайно интересный пример такого рода — каламбуры Н. С. Лескова. Казалось бы, знаменитую повесть о Левше («Левша. Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе», 1881), наполненную изумительными каламбурами, невозможно перевести ни на какой язык (разве что на близкие украинский и белорусский). Но нашелся отличный переводчик на английский язык — известный специалист по творчеству Лескова, американский профессор Вильям Эджертон, издавший немало произведений русского писателя. Для данной статьи я пользовался сборником «Satirical Stories of Nikolai Leskov. Translated and Edited by William Edgerton» (New York: Pegasus, 1969). «Левшу» переводчик назвал «The Steel Flea», т. е. «Стальная блоха» (см. с. 25–53 этой книги), а текст сказа предварил небольшим предисловием, где прежде всего подчеркнута трудность перевода лесковских каламбуров. Любопытно, что в англо-американском стилеведении употребляется не французский термин каламбур, а собственный — малапропизм, произведенный от имени миссис Малапроп (Malaprop), героини пьесы Ричарда Шеридана (1751–1816) «Соперники» («The Rivals», 1775); впрочем, фамилия героини сочинена из французских слов таl `a propos (т. е. плохо подходяще — как бы ироническое обозначение каламбура).

289

Там же. С. 555.

В. Эджертон нашел аналогичные лесковским английские каламбуры (малапропизмы) в подавляющем большинстве случаев.

Часто встречающиеся в «Левше» «мыльно-пильные заводы» преобразованы в «soupy-rope factories», т. е. в «мыльно-канатные заводы»: и по национальной характерности производства, и по рифмующемуся сходству слов каламбуры очень адекватны. Еще более остроумен перевод частого «буреметра», т. е. барометра — «whether-meter»; по звучанию, подобно сходству «буреметра» и барометра, это выражение очень похоже на weather-meter (т. е. погодный измеритель), но все-таки whether не погода, а союз ли: возникает комическая бессмыслица.

В качестве виртуозных выдумок переводчика приведу начало 2-й главы «Левши»: «…В самом главном зале разные огромадные бюстры, и посередине под Балдахином стоит Аболон полведерский». «Огромадные» переведено как «tremendulous»: это слово слито из tremendous — громадный, tremulous — дрожащий, pendulous — подвешенный. «Бюстры», по Эджертону, следует понимать скорее как бюсты, чем как люстры, так как в переводе стоит слово «estuaries» (буквально — устье реки, впадающей в море), каламбурно переделывающее statuaries. Но, с другой стороны, явные намеки на дрожание и подвешенность ведут нас от бюста к люстре, что и сплавлено у Лескова. «Балдахин» представлен как сочиненное слово «canoply» (canopy — навес из ткани плюс panoply — доспехи). Аполлона (т. е. лесковского Аболона) Эджертон не стал переделывать, он просто Apollo, а Бельведерский-полведерский замечательно представлен сходным по звучанию Velvet Ear — т. е. смешным по смыслу Бархатным ухом.