Россия и Запад

В письме к самой Н.Я. он подхватил ее же тезис об особой роли акмеизма в русской поэзии и культуре и зачислил в число акмеистов ее саму:

Дорогая Надежда Яковлевна,

в ту самую ночь, когда я кончил читать вашу рукопись, я написал о ней большое письмо Наталье Ивановне, вызванное всегдашней моей потребностью немедленной и притом письменной «отдачи». Сейчас я кое в чем повторяюсь. <…> Рукопись эта, как, впрочем, и вся ваша жизнь, Надежда Яковлевна, ваша жизнь и жизнь Анны Андреевны, — любопытнейшее явление истории русской поэзии. Это — акмеизм в его принципах, доживший до наших дней, справивший свой полувековой юбилей. Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть. Список начинателей движения напоминает мартиролог. Осип Эмильевич умер на Колыме, Нарбут умер на Колыме, судьба Гумилева известна всем, известно всем и материнское горе Ахматовой. Рукопись эта закрепляет, выводит на свет, оставляет навечно рассказ о трагических судьбах акмеизма в его персонификации. Акмеизм родился, пришел в жизнь в борьбе с символизмом, с загробшиной, с мистикой — за живую жизнь и земной мир. Это обстоятельство, по моему глубокому убеждению, сыграло важнейшую роль в том, что стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Нарбута остались живыми стихами в русской поэзии. Люди, которые писали эти стихи, оставались вполне земными в каждом своем движении, в каждом своем чувстве, несмотря на самые грозные, смертные испытания. Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя — для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа. Большие поэты всегда ищут и находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Нравственная опора искалась и вами, и Анной Андреевной, и Осипом Эмильевичем в течение стольких лет — на земле. Эти вопросы у нас достойны большего акцентирования. Это ведь один из главных вопросов общественной морали, личного поведения. Тут не только исконная русская черта — желание пожаловаться, а и желание просить разрешения у высшего начальства по всякому поводу. Это и тот конформизм, именуемый «моральным единством» или «высшей дисциплинированностью общества». Это и желание написать донос раньше, чем написан на тебя; это и стремление каждого быть каким-то начальником, ощутить себя человеком, причастным государственной силе. Это и желание распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего — трусость, трусость, трусость. Говорят, что на свете хороших людей больше, чем плохих. Возможно. Но на свете 99 процентов трусов, а каждый трус после порции угроз — превращается вовсе не в просто труса. Рукопись отвечает на вопрос — какой самый большой грех? Это — ненависть к интеллигенции, ненависть к превосходству интеллигента. <…> Но велика и сила сопротивления — и эта сила сопротивления, душевная и духовная, чувствуется на каждой странице. У автора рукописи есть религия — это поэзия, искусство. Застрочно, подтекстно; религия без всякой мистики, вполне земная, своими эстетическими канонами наметившая этические границы, моральные рубежи. Все большие русские поэты, для которых стихи были их судьбой — Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Анненский, Кузмин, Ходасевич, — писали классическими размерами. И у каждого интонация неповторима, чиста — возможности русского классического стиха безграничны [633] .

633

Шаламов В. Т. Новая книга. С. 765–766.

Надо сказать, что сделанные Шаламовым различные заметки к «Воспоминаниям» Н.Я. и еще к некоторым произведениям О.М. едва уместились на 76 листах — восьми школьных тетрадях со сквозной пагинацией [634] . Интересно, что Шаламов пытался придумать и предложить Н.Я. варианты названий для ее книги: «Мандельштам распятый», «Акмеизм в аду», «Черная свеча», «Голгофа акмеизма» и т. д. Красной рамкой он обвел «Черную свечу» — это, надо полагать, и есть его рекомендация [635] .

634

РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Д. 131. Л. 1–76.

635

Записи о Мандельштаме не редкость и в других тетрадях Шаламова. Вот еще пример: «„Камень“ стоял очень близко к стиху Ахматовой — к „Четкам“ и „Белой стае“. По своей структуре, по внутренней позиции и словарно „по простоте“. Но стихи „Воронежской тетради“ очень далеки от стихов Ахматовой последних лет и тридцатых годов. Разошлись дороги художников…» (РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Д. 35. Л. 9. Л. 37 об.).

3

Уже было упомянуто, что году в 1962–1963-м Шаламов посвятил Н.Я. стихотворение. Приведем его бесхитростный текст, созданный словно бы специально для «Тарусских страниц», хотя и усомнимся в том, что Н.Я. могла бы его высоко оценить:

Н. Я. Мандельштам Карьер известняка Районного значенья И робкая река Старинного теченья Таруса. Русский Рим, А не поселок дачный. Мечты усталый дым, Усталый дым табачный. Здесь громки имена Людей полузабытых, Здесь сеют семена Не на могильных плитах. Не кладбище стихов, А кладезь животворный, И — мимо берегов — Поток реки упорный… Здесь тени, чье родство С природой, хлебом, верой, Живое существо, А вовсе не химера. Хранилище стиха, Предания и долга, В поэзии Ока Значительней, чем Волга. Карьер известняка Районного значенья И светлая река Старинного теченья…

Но это было не единственное шаламовское произведение, посвященное Н.Я. Ей посвящены еще и «Стихи в честь сосны» («Я откровенней, чем с женой, с лесной красавицей иной…»), и рассказ «Сентенция» из цикла «Левый берег», написанный в 1965 году. Лирический герой рассказа — доходяга, едва справляющийся с кипячением воды в титане. Его исходное состояние — почти такое же, как и у Поэта из «Шерри-бренди». Но вот однажды он вспомнил слово из своей прежней жизни — слово «сентенция», и он выкрикивает его радостно, что есть сил, — даже еще не вспомнив его значения. С этого слова — одного-единственного — все и началось: сердце зэка вытаивает, постепенно возвращаются и другие воспоминания, и вот он уже готов к тому, чтобы бежать на звук патефона, поставленного на пень, — и слушать, и слышать музыку!..

Посвящение Н. Я. не случайно — ее мемуары, несомненно, служили для Шаламова таким же верным признаком медленного, но оттаивания и выздоравливания страны, ее (процитируем «Сентенцию») неудержимого «возвращения в тот мир, откуда… не было возврата».

2 сентября 1965 года уже сама Н. Я. Мандельштам писала В. Т. Шаламову по поводу этого рассказа:

Дорогой Варлам Тихонович!

Я еще не кричу «сентенция», но период зависти уже прошел. <…>…Ося хорошо обеспечил меня от внешнего (вдовьего) успеха. Он заранее принял меры, чтобы ни «вечеров памяти», ни знаменательных дат у него не было. Вы напрасно поэтому беспокоились, что мне бросится молоко в голову, и я зашуршу вдовьими ризами. Единственное, что я знаю, это — что стишки хороши. <…> Рассказ по каждой детали, по каждому слову — поразительный. Это точность, в миллион раз более точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины. <…> В этом рассказе присутствует более, чем где-либо, ваш отец, потому что все — сила и правда — должно быть от него, от детства, от дома. Дураки Оттены что-то пищали, когда мы у них были, что ко мне ходят «поклонники». А я подумала, что и перед вами, и перед Володей Вейсбергом, с которыми я пришла к ним, я всегда буду стоять на задних лапах, потому что вы оба — он в живописи, а вы в слове и мысли — достигли тех глубин, куда я могу проникнуть только вслед за вами, когда вы лучиком освещаете мне путь. Я горжусь всем, что вы делаете, особенно последними рассказами, особенно тем, который я уже почти знаю наизусть. Сентенция! Н. Мандельштам.

1) По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века. <…> [636] .

636

Шаламов В. Т. Новая книга. С. 778–779.

4

Оба «мандельштамовских» рассказа Шаламова — и «Шерри-бренди», и «Сентенция» — как бы навечно закреплены за «своими» книгами — «Колымскими рассказами» и «Левым берегом». И тем не менее они невольно образуют своеобразный цикл или диптих. И дело, конечно, не в том, что один посвящен Осипу, а другой — Надежде Мандельштам. Их связь и их соотношение гораздо глубже: оба начинаются с описания одного и того же, на первый взгляд, физического состояния — доходяжничества, состояния между жизнью и смертью. Но если равнодушие и апатия, в которых пребывает умирающий Поэт, как бы гарантируют неминуемость и даже близость его смерти, то изначальная злость героя «Сентенции» явилась той почвой, в которой медленно, но неуклонно будет прорастать совершенно иное, быть может, даже прямо противоположное тому, что в «Шерри-бренди», состояние.

Слово почва здесь дважды уместно: скованной и промерзлой атмосфере «Шерри-бренди», не оставляющей иного выбора, кроме как честно умереть и попасть на верх штабеля трупов, сложенных возле барака, противостоит безотчетное, но оттого не менее властное оттепельное стремление героя «Сентенции» как бы заново прорастить в себе зерно возрождения.

Связь и соотношение между ними и есть самое интересное. Это не подчеркивание разницы характеров Осипа и Надежды Мандельштам или з.к. Мандельштама и з.к. Шаламова, нет! Это, скорее, соотношение целых эпох, изотерм поколений и других напластований — циклическое, если угодно, соотношение смерти и жизни, а точнее, сменяющих друг друга фаз или сезонов — в данном случае это зима и весна.

Человек умирает. Песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут [637] …

____________________

Павел Нерлер

К символике Единорога у Н. Клюева

«Сердце Единорога», «Долина Единорога» — так озаглавлены третий и второй от конца разделы двухтомного сборника «Песнослов», составленного в 1919 году самим Н. Клюевым из уже опубликованных и неизданных стихотворений 1914–1919 годов [638] . Но в двух этих разделах, занимающих две трети (164 страниц) второго тома «Песнослова», единорог не упоминается ни разу, и смысл этих заглавий не стал предметом специальных исследований. Самое Полное собрание стихотворений и поэм Н. Клюева, составленное В. П. Гарниным в 1999 году, озаглавлено «Сердце Единорога», но и этот выбор не мотивирован.

637

Из стихотворения О. Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» (1920).

638

Вторая книга «Песнослова» вышла в Литературно-издательском отделе Народного комиссариата по просвещению в Петрограде во второй половине октября 1919 г. (см.: Субботин С. И. Николай Алексеевич Клюев (1884–1937). Хронологическая канва. Томск, 2009. С. 36).

Первым заговорил о символике единорога (как символе чистоты и девственности) Э. Б. Мекш (1939–2005), отмечая присутствие белизны в первых двух разделах, в особенности в поэмах «Белая повесть» и «Белая Индия» [639] . Польский ученый Ежи Шокальский подошел к вопросу о смысле мифологемы единорога в «Долине Единорога», выделяя андрогинность единорога, который «совмещает женскую мягкость и мужскую твердость» [640] . И Л. Киселева в предисловии к недавно вышедшему собранию воспоминаний современников о Н. Клюеве, в связи со стихом «В легенде став единорогом…» из стихотворения «Клеветникам искусства» (1932), приводит традиционные значения единорога: он очищает воду, «он обозначает также Христа, помогающего падшему человеку» [641] . Единорог встречается еще два раза в поэзии Клюева: в стихотворении «Мне революция не мать…», идущем вслед за «Клеветникам искусства», и в «Медном ките», завершающем последний раздел «Песнослова» — «Красный рык», который Э. Мекш считает ассоциативно связанным с единорогом первых двух разделов: «Кто беременен соломой, — родит сено, / Чтоб не пустовали ясли Мира — Великого Единорога». Встречается еще «лежанка-единорог» (в поэме «Деревня»), где единорог играет роль сравнивающего (лежанка — длинный выступ у печки) [642] .

639

Мекш Э. Б. «Песнослов» Николая Клюева (творческая история и концепция) // Мекш Э. Б. Русская новокрестьянская поэзия. Учебное пособие. Даугавпилс, 1991. С. 80; Мекш Э. Б. «Белая Индия» Николая Клюева (источники и содержание) // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс, 1987. С. 12–15. Символика белого цвета у Клюева амбивалентна: он указывает как на чистоту физическую и духовную (см.: белые голуби-христы (хлысты), «убеление» (оскопление) у скопцов), так и на траур (в традиции восточных славян).

640

Шокальский Е. Деревенский Обри Бердслей, олонецкий мужик, Единорог (об андрогинных мотивах в Песнослове Клюева) // W kregu Jesienina / Red. J. Szokalski. Warszawa: SOW, 2002. C. 160.

641

Николай Клюев. Воспоминания современников / Сост. П. Е. Подберезкина. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 7.

642

В стихотворении «Не хочу Коммуны без лежанки…» лежанка — «караванный аравийский шлях [путь]».

Несмотря на скудные следы в поэзии Клюева, единорог не случайно поставлен во главу двух разделов «Песнослова», и надо попытаться ответить на следующие вопросы: какое представление о единороге мог иметь Клюев, каким смыслом (какими смыслами) он его наделял, какое освещение эта мифологема бросает на стихотворения обоих разделов «Песнослова»?

Единорог в образе белого коня (или козы) с одним рогом посреди лба встречается во всех культурах Европы, Азии и Африки [643] . На русский Север он пришел из Библии и из апокрифов и стал, в отличие от западных стран, где он усвоился культурой Ренессанса, традиционным орнаментом на предметах русского крестьянского избяного быта наряду с Сирином [644] : лопастях прялок, наличниках, полотенцах и т. п.

643

См.: Иванов В. В. Единорог // Мифы народов мира / Главный ред. С. А. Токарев. М., 1980. Т. 1. С. 429–430; http://fr.wikipediaorg/wiki/Licorne.

644

См.: Пашко О. В. Сирин и Алконост в поэзии Николая Клюева: К вопросу о влиянии на нее старообрядческих настенных листов // Православие и культура. Киев. 2002. № 1–2. С. 99–109 .

В русской Библии единорог упоминается 6 раз и знаменует собой неукротимость, быстроту, силу [645] .

В Числах (24:5–8) Валаам говорит:

Как прекрасны шатры твои, Иаков, жилища твои, Израиль! […] Бог вывел его из Египта, быстрота единорога у него [646] , пожирает народы, враждебные ему, раздробляет кости их и стрелами своими разит врага [647] .

В книге Иова (39:9–10) Бог говорит о неукротимости единорога:

645

Неизвестно почему еврейское слово re’em (зубр, буйвол), которое употребляется 9 раз в Библии, было переведено по-гречески как monokeros (7 раз), rinoceros (носорог, 5 раз) или unicornis (4 раза, в Псалмах и у Исайи 34:7) — по-латыни, единорог — по-русски.

646

То же самое: Числа 23, 22.

647

Синодальный перевод.