Россия молодая (Книга 1)

Прижавшись к горелому строению, Рябов притаился, пропустил рейтаров вперед. Ругаясь, они не заметили его, поскакали на Мхи, - туда убегали все тати, оттуда их тащили в узилище, на съезжую за решетки. Рябов угрюмо смотрел им вслед. Да нет, не возьмешь, не таков кормщик Рябов глуп уродился, чтобы за так и пропасть, чтобы самому в руки даться...

Митенька, припадая на одну ногу, добежал к Рябову, задыхаясь прижался к обугленной стене.

– Ох, и запью ж я нынче, Митрий!
– негромко, сощурившись, все еще круто дыша от бега, молвил Рябов.
– За все за мое горькое, многотрудное, тяжкое. Ох, запью...

– Дядечка...

– А ты не вякай. При мне будешь...

– День стану пить, да еще день, да едину ночь разгонную. Запомнил?

– Запомнил, дядечка, - с тоской и болью, шепотом произнес Митенька.

– То-то! И тухлыми очами на меня не гляди! Не покойник я, чай...

С медведем дружись, да за топор

держись.

Пословица

Другу добро, да и себе без беды.

То же

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. В КРУЖАЛЕ

В Тощаковом кружале пили вино и рыбаки, и посадские, и темные заезжие людишки, и гости, что торговали на, ярмарке по самый Семенов день, и корабельщики иноземные, и разные прочие залеты, сорви-головы, безродное семя. С утра до вечера, с вечера до утра, в вёдро и в непогоду, в мясоед и в пост, в праздники и в будни, и зимою, когда день в Архангельском городе короток и несветел, и летом, когда солнце почти что не уходит с неба, неслись из малых колодных темных окон Тощакова заведения песни, тяжкие вопли людей, допившихся до зеленого змия, смех гулящих женок, стук костей, в которые играли иноземцы, пьяный шум драки. Пропившиеся зачастую валялись возле кружала, замерзали свирепыми зимними ночами, мокли под осенними дождями, - никому не было до них дела. На задах деревянной древней церковки Рождества богородицы, на пустыре, где ветер посвистывал в лозняке, не раз и не два находили тела зарезанных питухов, находили людей с пробитыми черепами, раздетых донага, исполосованных ножами, - кому было до них дело? Нашедший мертвеца заходил к Тощаку. Тощак выносил корец вина, добрую закуску - за молчание. Тело прикрывали рогожею, волокли в амбарушку. Там оно лежало до случая, до ночи потемней. Темной ночью везли тело до недалекой широкой Двины. Камень к ногам - и скидывали его вниз; с глухим шумом падало оно в воду, - ищи свищи, не скоро всплывет, а коли когда и всплывет, то кто узнает - что был за человек, кому кормилец, муж, отец?

Народ говорил, что водятся у Тощака немалые деньги. Два раза его грабили. Оба раза он отбился, одного татя зарубил топором, других двух забил до смерти железною кочергою. Может быть, они были и тати, разбойные людишки, а может, и неисправные должники, кто знает?

К этому Тощаку и пошел Рябов с Митенькой. Тут бывало вместе с иными рыбаками, кормщиками, хозяевами и покрутчиками, вместе со всеми Белого моря старателями, запивал он вином все свои неудачи и горести. Тут с другими поморами - вожами и кормщиками, лоцманами и дрягилями, корабельщиками и солдатами - завивал горе веревочкою. Тут пропивался он вовсе, тут случалось пить ему по двое суток кряду, не выходя и не зная, что нынче - день божий али черная ночь.

С таких, как Рябов - а таких было немного, - Тощак деньги спрашивал редко, поил и кормил с превеликим уважением, вдосталь. Ни Рябов, ни ему подобные не знали, почему так повелось, знал один Тощак: на морских старателях не разоришься, коли даже и возьмет кого море, а выгода большая. Люди честные, покуда живы, отдадут; знают: кабацкий долг - первейший долг. Что пропито, то будет покрыто, сегодня ли, завтра ли, все едино, но покрыто будет с верхом - с алтыном, с деньгой. Конечно, случалось, что рыбацкая лодья тонула в холодном Белом море. Тогда Тощак цмокал губами, качал длинной, похожей на огурец головой, скорбел, - что, мол, поделаешь.

Другие рыбаки смеялись над ним - попался Тощак, обдурило-де море Тощака, эх, и велики у Тощака убытки!

Тощак молчал, сопел, но ничего не менялось...

Нынче Тощак тоже не спросил, с чего кормщик собрался гулять, с каких таких доходов; не сказал ничего, глядя, как кормщик садится за грязный стол.

Губастый малый принес щипаной трески в рассоле, корец перегонного вина, миску лосевого мяса для Митеньки.

Своего архангельского народу в этот день, несмотря на ярмарку, было немного - не с чего народишку гулять, зато иноземные корабельщики гуляли вовсю - немалые нажили барыши. Пили русское вино, ставленные меда, пареное пиво, закусывали редечкой в патоке, быстро пьянели от непривычной крепости русских напитков, похвалялись друг перед другом; некоторые тут же валились на пол, другие натужно, хрипло выводили свои песни, третьи затевали драки, бестолково тыкались шпагами, тут же мирились и опять пили, чтобы через малое время затеять новую драку.

– О чем ругаются-то?
– спросил Рябов Митеньку.

– Зачем своего перекупщика "Золотое облако" имело, а "Спелый плод" не имел! Теперь будто все ихние корабли оставят перекупщиков в нашем городе.

Рябов усмехнулся, сказал:

– Весело живем, ладно! До того ладно, что и не знаем - под кем живем, кому шапку ломать.

Иноземцы опять завели драку, вывалились на ветер колоться шпагами. Один, весь в кровище, рухнул наземь. Помирать его тоже отнесли на реку там можно было обобрать усопшего поспокойнее.

– Может, в дальнюю камору пойдем?
– спросил Митенька, робея шуму и со страхом поглядывая на беспрестанно хлопающую дверь кружала.

– Везде насидимся!
– ответил Рябов.
– Я сюда, детушка, не по пути на малое время заворотил. Во славу ныне гулять буду!

Светлые глаза его вспыхнули недобрыми огнями, тотчас же погасли, и лицо вдруг сделалось угрюмым и немолодым.

– А и намучились вы, видать, дядечка!
– тихо сказал Митенька.

– Тебе-то откуда ведомо?

– Глядючи на вас...

– Глядючи... вот поглядишь, каков я к утру буду...

Опять хлопнула дверь - вошли корабельщики с "Золотого облака": начальный боцман, плешивый, черный, худой; с ним два матроса, один абордажный - для морского бою - в панцыре и с ножом поперек живота, другой - палубный - весь просмоленный, в бабьем платке на одном ухе, с серьгой вдоль щеки. Митенька впился в них глазами, толкнул Рябова, прошептал:

– Ой, дядечка, кабы худа не приключилося...

– От них-то?
– с усмешкой спросил Рябов.
– Больно мы им нужны...

Корабельщики сели и спросили себе русского вина, а начальный боцман, приметив Рябова, любезно ему улыбнулся и помахал рукой. Кормщик ответил ему приличным поклоном. Все было хорошо: в кружале повстречались морского дела старатели, сейчас они будут пить и, быть может, выпьют за здоровье друг друга.

2. ДОБРЫЙ ПОЧИЙ

Гишпанский старший боцман Альварес дель Роблес давно бы вышел в шхиперы и получил в свои руки корабль, если бы нашелся такой негоциант, который доверил бы часть своего состояния этому сладкоречивому, жестокому черноволосому человеку.

Негоцианта такого не находилось, и дель Роблес корабля не получал. Шли годы, гишпанец облысел, дважды нанимался к шведам на военные корабли, вновь уходил к негоциантам, к голландским, к бременским, к датским. В одном плавании был штурманом, но корабль, груженный ценными товарами - медью, клинками и пряностями, подвергся нападению пиратов, которые перебили команду, гишпанского же штурмана спасла судьба, живым он возвратился в Бремен через два года. В Бремене гишпанца никто не взял на корабль. Тогда он отправился в Стокгольм и еще немного послужил шведам. Но оттуда опять был прогнан и вновь долгое время плавал простым матросом, пока не вернулся к должности начального боцмана.

Со временем шхиперы стали как бы побаиваться своего боцмана, заискивать в нем, искать его расположения. Люди понаблюдательнее шептались о том, что корабли, на которых служил дель Роблес, менее подвергались нападениям пиратов. Говорили также, что иные осторожные негоцианты через посредство облысевшего гишпанца платили какую-то дань каким-то корабельщикам и даже получали в том свидетельство с печатью, на которой была будто бы изображена совиная голова. Говорили еще, что стоило показать это свидетельство пиратам, завладевшим кораблем, как они с любезностью покидали плененное судно.