Россия, общий вагон
Шрифт:
Это невозможно, невозможно, невозможно.
И это произошло.
И тут пришла эсэмэска, от которой ему захотелось кричать еще громче. Уехавшая Яська писала из поезда недозволенные убийственные слова: «Мальчик мой! Я хочу к тебе! Пошли они все! Я сижу и плачу! Я всегда хотела только к тебе!»
Дальше шло совсем нецензурное.
Нежные слова, которыми они когда-то называли друг друга.
Слова, стертые из памяти.
Мгновенно стертые в порошок годы выживания в мире без нее.
Это
И это произошло.
А под утро Яся позвонила сама и, захлебываясь слезами, сказала:
– Не звони мне больше никогда! И не ищи меня! И не пытайся меня увидеть! Так будет лучше для всех! ПОТОМУ ЧТО ЭТО НЕВОЗМОЖНО! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!
– Не плачь, Яся.
– Потому что я тоже тебя ЛЮБЛЮ!
– Не плачь.
– Ты обещаешь не звонить?
– Обещаю. Только не плачь.
И он сдержал обещание. И больше не звонил. И не пытался узнать про нее. Но постоянно ждал, что они случайно встретятся. Где-нибудь в переходе метро. На вокзале. На дне Средиземного моря. В кратере Везувия. В поселке Дудки. В любой угодной судьбе точке земного шара.
Он не пытался узнать. И не знал. А вот Рощин знал. И Аля знала. Но все молчали. И никто никогда. Не сказал Никите. Что Яся тогда жила с каким-то врачом, чье имя история не сохранила. И что у врача в холодильнике было много лекарств. И что у врача в ту ночь было дежурство. И что Яся была одна. И что, разговаривая с Никитой в «последний раз», она запивала шампанским пачку феназепама, пригоршню тозепама и две упаковки реланиума – «чтобы заснуть». И что потом она уснула. И что она спит до сих пор.
20
Рощин сказал: «Признайся, ты ведь не Россию ищешь, ты пытаешься от себя уехать. От тех дыр, которые в тебе оставила эта девчонка с разноцветными волосами».
Девушка в метро сказала подруге: «Это не секс. Это молитва. Мы ее творим нашими телами. Древний ритуал какой-то, экстатическое таинство. Это не оргазм, понимаешь, а он-лайн контакт с Богом. Я в эти минуты готова буквально умереть от восторга, и муж держит меня и зовет: «Вернись!..» Ой, посмотри, у меня тушь не размазалась?»
Мальчик в поезде сказал своей пьяноватой маме: «Опять я не доглядел, да? Подцепила кого-то в вагон-ресторане, да? Ой, беда с тобой, непутевая! Давай спи, не то завтра башка трещать будет! Думаешь, кавалеры твои тебе похмелиться принесут? Жди больше! Только я у тебя есть, заруби на носу, только я!»
Торговка помидорами сказала: «Хозяйки! Хозяйки подходят ко мне за рецептом семейного счастья. Дешевые помидоры из Молдовы! А всякие там бесхозные и беспутные мимо идут, им мои помидоры не нужны! Хозяйки! Хозяйки! Вот тупые! Безмозглые! Сайры отмороженные! Не хотят покупать помидоры! Не будет вам счастья! Нет, не будет!»
Отец Борис, открывший детский приют в уральском городке Верещагине сказал: «Только не спрашивайте, сколько у нас ребятишек! Тут целая китайская народная республика! Я давно со счету сбился. Знаю, что пятерых сам заделал, пятерых усыновил, а дальше – уже затрудняюсь. Я человек простой, у меня с кулькуляциями плохо! Но
любви-то на всех хватит!»21
Как всегда, все произошло случайно. Начался дождь. Никита спрятался под козырьком подъезда какой-то элитной высотки. Железная дверь у него за спиной тоненько запищала и попыталась открыться, но на полпути лишилась сил и поехала обратно. Никита потянул за ручку и извлек на свет крохотную старушку.
Согнувшись в три погибели, она тащила ведро с грязной водой.
– Вы что, полы моете? – ахнул Никита, вынимая из скрюченных пальцев алюминиевую дужку.
– Мою, мою! – радостно откликнулась старушка. – Мир не без добрых людей!
– Да вам лет-то сколько? – Никита выплеснул воду в кусты.
– Вот спасибо! Восемьдесят с утра было.
– Сидели бы дома спокойно. Вам уже отдыхать пора. А полы пусть кто-нибудь другой моет.
– Да ты зайди, что ли. Дождик переждешь. Холодно на улице-то.
Таскать по этажам ведра с водой Таисия Иосифовна Никите позволила, а вот доверить швабру наотрез отказалась.
– Так чего же вам дома не сидится? – продолжал допытываться Никита.
– Так потому что нет.
– Чего нет?
– Того и нет, про что ты любопытствуешь.
– Как так?
– Мой дом в Грозном был. Десять лет как разбомбили. Приехала к братьям в Москву, сами позвали.
– И что?
– Что-что! Известно что. Кому лишний рот-то нужен? Дети у них взрослые, грамотные. Пускай, говорят, государство о ней заботится. Ну и ушла оттуда.
– Где же вы живете?
– Тут и живу. По ночам.
– В подъезде?
– Ну зачем в подъезде?. Нет, в комнате для привратниц. Они ночевать домой уходят, а я сплю у них на диванчике. И мне хорошо, и им выгодно: деньги-то они за полные сутки получают.
– А днем?
– Днем полы мою. Шестнадцать этажей тут. В некоторых квартирах за лежачими хожу, пока родня на работе. Обедом их кормлю. И себе чего-нибудь между делом сварганю. Пока управишься, уже и вечер. Много добрых людей на свете!
– А государство?
– Тоже грамотный! Пристали с вашим государством! Ему-то что? Куда ни пойду, везде мне тычут: «Зачем в Москву понаехала?» Пыталась беженца оформить, не дают, бумажку требуют, за которой в Грозный ехать надо. А куда мне? Рассыплюсь по дороге. Так и живу без паспорта.
«Простите, пожалуйста», – чуть было не сказал Никита, но слова застряли в горле.
Из квартиры вышел толстый подросток с бультерьером. Увидев жильца, Таисия Иосифовна засуетилась, вырвала из рук Никиты ведро, метнулась к швабре, стукнулась о перила, отозвавшиеся жалобной нотой.
Бультерьер подогнул кривые лапы и обгадился. Недоросль заржал и щелкнул жвачкой. Никите захотелось убить обоих. Но тут приехал лифт, и животные исчезли.
– Ты бы шел, что ли. Дождь кончился, – нервно сказала Таисия Иосифовна. – Как бы меня не попросили отсюда. Скажут, чужих в дом пускает, а сама-то кто?
Никита держался за подоконник. Ему казалось, что пол и потолок меняются местами. Голос старушки доносился как со дна колодца. Никита рванулся и выплыл обратно.
– Таисия Иосифовна, я... мы...