Россия против Запада. 1000-летняя война

В ответ на этот демарш спустя четыре дня, 6 апреля, высокопоставленный представитель НКИД СССР сделал корреспонденту газеты «Правда» официальное заявление. «Мы не станем настаивать на возобновлении переговоров, поскольку не видим в этом смысла, – сказал он. – Однако впредь до плебисцита или арбитража мы будем считать Бессарабию неотъемлемой частью Украины и Советского Союза». О дальнейших дипломатических баталиях, подчас весьма хитроумных и крайней интересных, говорить пришлось бы слишком долго, но чем все закончилось – известно. 26 июня 1940 года Вячеслав Молотов вручил румынскому послу Георге Давидеску заявление советского правительства, в котором говорилось: «В 1918 году Румыния, пользуясь военной слабостью России, насильственно отторгла от Советского Союза (России) часть его территории – Бессарабию – и тем нарушила вековое единство Бессарабии, населенной главным образом украинцами, с Украинской Советской Республикой. Советский Союз никогда не мирился с фактом насильственного отторжения Бессарабии…Теперь, когда военная слабость СССР отошла в область прошлого, Советский Союз считает необходимым и своевременным в интересах восстановления справедливости приступить совместно с Румынией к немедленному решению вопроса о возвращении Бессарабии Советскому Союзу… Правительство СССР выражает надежду, что Королевское правительство Румынии примет настоящие предложения СССР и тем даст возможность мирным путем разрешить затянувшийся конфликт между СССР и Румынией».

Такие дела. Ежели кто-то все еще желает поговорить о «незаконной сталинской аннексии законной румынской Бессарабии» – шаг вперед.

Глава XIX. Феннская легенда (1)

Ну и, конечно, отвечая на претензии, никак нельзя обойти стороной горячих финских парней, эти претензии неуклонно, так же последовательно, как и поляки с румынами, выставляющих. Стоит разобраться в теме поглубже. Ab ovo, так сказать. Ибо согласитесь, глупо читать книгу с середины…

Гнутся шведы

Территория Финляндии перешла «в собственность и державное обладание империи Российской» согласно условиям Фридрихсгамского мира, подытожившего последнюю русско-шведскую войну. 16 марта 1809 года Александр I, прибывший в городок Борго знакомиться с новыми подданными, лично открыл первое заседание «объединительного» сейма большой речью, произнесенной (отнюдь не без политического подтекста) не по-русски, а по-французски. Государь был предельно мил и глянцево-либерален. «Я обещал сохранить votre constitution, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение моих обещаний», – сообщил он. Шведские дворяне и негоцианты, отныне именующие себя «финнами» (не путать с «убогими чухонцами», в то время возившимися на хуторах, рыбачившими и ни о чем этаком не помышлявшими), имели все основания пить шампанское. В самом деле, из захолустных хуторян, обитателей глухой провинции страны, давно пережившей свой взлет, они в единый миг были произведены в «граждане» (даже не подданные!) великой державы, заняв, по выражению душки-императора «достойное место среди наций». Причем с правами и льготами, не снившимися никому из тех, кто веками эту державу строил. Ибо в смысле мучительного желания нравиться всему, что западнее исторических границ России, Александр Павлович был прямым близнецом еще не скоро родящемуся Михаилу Сергеевичу. Утверждено было все, чего просили делегаты: ВКФ сохраняло свою армию, основанную на территориальном принципе и не обязанную воевать ни с кем, кроме шведов, налоги было дозволено, ничего не отчисляя в имперский бюджет, полностью тратить на внутренние нужды, а высшей властью признавался Императорский финляндский сенат, ответственный только лично перед монархом, обязанным (!), однако, прислушиваться к его рекомендациям. Сверх всего, то ли в качестве жеста доброй воли, то ли втайне надеясь стать еще и «лучшим финном года», император по собственной инициативе сделал Финляндии щедрый подарок – Выборг с округой, отнятый у Швеции еще в 1721 году и, соответственно, уже почти сто лет принадлежавший Империи.

Идиллия продолжалась долго – и при позднем, разочарованном во всем Александре, и при мало склонном к сантиментам Николае. Не склонные – в отличие от амбициозных поляков, получивших примерно то же самое, однако не оценивших – к вспышкам «национальной гордости», вернее, еще не зная, что это такое, «финны» стригли купоны со своего статуса вовсю, понемногу избавляясь от кавычек. Благо если под властью шведской короны наращивать «национальное самосознание» было, мягко говоря, не совсем безнаказанно, то теперь – совсем наоборот – не воспрещалось, а даже и поощрялось Петербургом, видевшим главную опасность в возможных претензиях Стокгольма на реванш. Ни на йоту не нарушая гарантированных договором 1809 года прав той части элиты, которая хотела оставаться «шведской», в противостоянии невесть откуда взявшихся «фенноманов» и «свекоманов» власти неизменно занимали сторону первых, всемерно поощряя деятельность «национальных просветителей»-разночинцев типа профессора Снельманна, поэта Руннеберга, фольклориста Лённрота – по происхождению вполне шведов, однако увлекшихся «феннской идеей» в пику единокровным аристократам. Налаживать пропаганду новой концепции профессорам и фольклористам было тем легче, что безмятежное бытие в «налоговом раю» спровоцировало в некогда безнадежно неперспективной провинции экономический бум и демографический взрыв. Толпы юных искателей счастья ринулись с полей в говорящие по-шведски города, где и становились легким уловом жаждущих аудитории «фенноманов», охотно просвещающих вдумчиво морщащих лобики хуторян насчет того, что suomi – это звучит гордо, а всякие янссоны, Карлсоны и прочие маннергеймы – так, накипь, и вообще оккупанты.

Новоселы слушали умных, городских и очкастых, мотали на ус и проникались. Так что города не только разбухали, но и стремительно «финляндизировались», тем паче что на территории великого княжества были поражены в правах все подданные Российской империи, кроме финнов, шведов, да еще «лиц лютеранского вероисповедания», то есть в тех условиях – немцев. Причем не только в электоральном смысле: правомочность всех, кому не повезло относиться к трем названным категориям, вообще сводилась к минимуму. А уж того, что позже назовут «русификацией», Центр избегал прямо-таки демонстративно, всячески ограничивая миграцию из внутренних районов, а исключения допуская только в плане назначения российских чиновников высшего разряда, да и то на время. «Свои» русские как жили компактно близ Выборга, так и продолжали там жить, не особо увеличиваясь в числе, а русский язык, считаясь иностранным, не внедрялся ни в одну из сфер жизни. В связи с чем нет ничего удивительного в том, что если кто-то из «граждан» и ворчал, то исключительно «свекоманы» и только в связи с «либерализмом властей». А поскольку «свекоманов» в процентном соотношении становилось все меньше, к их опасениям никто особо и не прислушивался, зато «новые финны» стелились перед Петербургом мягче коврика, на что Петербург отвечал взаимностью. Даже «заморозки», грянувшие в 1848-м, когда Николай, имея перед глазами опасный опыт Австрии, решил притормозить «национальное пробуждение», были очень кратки, поскольку на поверку проснувшиеся пробуждающиеся оказались беспредельно лояльны. Что и подтвердилось во время Крымской войны, когда ни один обитатель ВКФ, несмотря на многочисленные призывы на шведском и финском языках, не примкнул к британским десантам.

Новое мышление

После смерти строгого, но справедливого Николая Павловича поблажки не просто усилились, но потекли бурным потоком и по всем направлениям. Ранее глухая нищая провинция, ставшая за 40 лет российского ига одним из лидеров европейской деревообрабатывающей, целлюлозно-бумажной и мясо-молочной промышленности, обрела собственный Госбанк, чуть позже – собственную валюту (по инициативе того же Снельманна, профессора и сенатора, в нынешних учебниках именуемого «отцом финского национализма»), а также льготный налоговый кодекс. Судя по всему, Финляндию, как бы европейскую, но, в отличие от гиперактивной Польши, покладистую и рассудительную, Александр II рассматривал как «лабораторию» для экспериментов в преддверии неизбежных реформ. Уже в 1856-м он изволил принять участие в заседании финского сената, где долго рассуждал о роли земства и необходимости вовлечения его в управление, помимо прочего, к удивлению слушателей, заявив о желательности созыва сейма, не избиравшегося лет двадцать в связи отсутствием необходимости. А уже в сентябре 1863-го лично открыл первое заседание, сообщив в первых строках, что «Вам, представители великого княжества, достоинством, спокойствием и умеренностью ваших прений предстоит доказать, что в руках народа мудрого… либеральные учреждения, далеко не быв опасными, делаются гарантией порядка и безопасности». Речь, вызвавшая бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации, была, как в свое время Александром I, произнесена не на «унизительном» русском, а по-французски, и, скорее всего, потому лишь, что Государь не лопотал на suomenkieli хотя бы в варианте pidgin.

И лавина сорвалась. Если ранее «финляндизация» шла сама собой, естественным путем, то теперь, под контролем регулярно отныне избираемого сейма, получившего, помимо всего прочего, право законодательной инициативы. Финляндизировалось все, на что только падал взгляд, от вывесок до русских народных песен в районе Выборга. Даже древние шведские конунги в некоторых учебниках, рекомендованных для народных училищ сеймом, именовались «финскими морскими королями», в газетах начали появляться карты, изображающие «Великую Финно-Угрию» до Урала и далее, а лекторы понесли в массы всю правду о древних протоуграх, от которых пошло решительно все. Все это было очень интересно, но пока что оставалось уделом особо просветленных активистов; массы же, хоть по мере сил и росли национально, но думали в основном на скучные бытовые темы. Зато экономика рвалась в зенит, не в последнюю очередь за счет реэкспорта в Европу российского сырья, активно закупаемого по «внутренним» ценам. Жить, в общем, становилось лучше, жить становилось веселее. Даже при суровом Александре Третьем.

Однако под самый конец XIX века Петербург насторожился. Не потому даже, что, как выяснилось, до 80 % экспорта Финляндии как-то незаметно переориентировалось на Западную Европу, до минимума свернув экономические связи с Империей, в составе которой имела честь состоять. На такие художества Центр традиционно смотрел сквозь пальцы, типа чем бы дитя ни тешилось. Просто некоторые нюансы начали выглядеть слишком уж странно, более того, вызывающе. Без понимания относились в холодном Питере к, например, рассуждениям в СМИ о «русских свиньях, не читавших даже Калевалу», а в стенах сейма о «маленькой культурной Финляндии, насильственно вырванной варварами из дружной семьи европейских народов». Утомил доходящий по инстанциям поток жалоб на обструкции, демонстративно устраиваемые русским чиновникам, исполняющим свои обязанности, и не менее демонстративное уличное хамство в адрес русских дам. Пришло время наконец задуматься о школьных программах, вовсю лепящих из России «извечного врата-азиата», да и тот факт, что Гельсингфорс, как-никак, одна из основных военно-морских баз Империи, превратился в проходной двор к услугам едва ли не всех разведок Европы, а также аналогичных ведомств Японии и США, тоже, как ни странно, действовал на нервы.

Приходилось признать: Финляндия стала чужой. Даже чуждой. Едва ли не враждебной. Еще не гнойником – вроде польского, но быстро эволюционировала туда же. Оснований на то, казалось, не было никаких, но это случилось. А вариантов решения проблемы было, в сущности, ровно два: интегрировать, причем ввиду актуальности темы, самыми быстрыми темпами, или отпустить. Нам, живущим более века после, очевидны все преимущества варианта № 2. Конечно, отпустить, само собой, но не совсем, поскольку слишком уж близко от Петербурга. То есть, усадив на вакантный престол географической новости кого-то из своры мающихся бездельем великих князей и подписав все положенные пакты о военном союзе и торговой дружбе. Натурально, с базами на территории дружественного соседа. Дело, однако, в том, что стереотипы – штука страшная: так просто, за здорово живешь, никто никого не отпускает и по сей день, а тогдашние установки были куда жестче нынешних. Да и прецедентов не было – до первого «мирного развода» (Швеции с Норвегией) оставалось еще лет семь-восемь. А коль скоро так, то и выбора у Центра не оставалось. Генерал-губернатором Великого княжества был назначен решительный и опытный человек Николай Иванович Бобриков, получивший особые полномочия.

Очень горячие парни

Следующие шесть лет вошли в историю Финляндии под официальной этикеткой «Время угнетения». Сатрап и тиран Бобриков беспощадно претворял в жизнь самые зверские манифесты царя, грубейшим образом попирающие элементарные права человека. Вместо того чтобы принимать к сведению любые законы, принятые сеймом и сенатом, он начал направлять их в имперское министерство юстиции на юридическую экспертизу. Он внимательнейше контролировал исполнение царского манифеста 1900 года, вопреки всем нормам морали и права всего лишь через 90 лет объявившего русский язык третьим (после финского и шведского) официальным языком княжества. Он «пробил» в столице идею о включении «самостоятельных» финских вооруженных сил в состав единой армии, формируемой на основе общего призыва. Но, что непростительнее всего, он положил конец таможенной «вилке», благодаря которой сырье, закупаемое в Империи по «внутренним» ценам перепродавалось на Запад по ценам европейским, естественно, безо всяких пошлин. Вот это, последнее, взорвало общество не по-детски. То есть с призывом тоже неладно вышло: одно дело служить близ родного хутора, с выходными и вдали от всяких фронтов, к тому же под командованием близкого родственника, и совсем иное – тянуть лямку где-то под Кушкой. Но это зверство, возможно, прогнившей империи и сошло бы с рук. А вот покушение на ставшую родной маржу, обеспечившую Финляндии экономический бум, простить было никак невозможно, тем паче что изверг Бобриков начал вытеснять с госслужбы наиболее ярых борцов за (уже!) независимость и ввел цензуру, запретив публикацию статей, унижающих достоинство подданных государя по национальному признаку, а также оскорбляющих персону самого государя.

Великое княжество охватила всеобщая истерика. Нормальных людей, которые все-таки имелись, никто не слушал, их именовали «сговорчивыми» и били им стекла, а самых убедительных говорунов подкалывали ножами на темных улицах. Начались забастовки, затем активнейшая агитация за уклонение от призыва. Когда же власти, плюнув, отменили обязательный призыв, предложив желающим платить особый налог за освобождение от службы, агитировать начали в том смысле, что «оккупанты» боятся обучать финскую молодежь военному делу. Не пойми откуда вынырнуло тайное общество «Каталь», теоретически основанное на классическом национал-социализме и активно практикующее террор. Правда, в 1903-м «Каталь» был разгромлен, но ядро его актива укрылось в Швеции, где близко скооперировалось с российскими террористами и принялось из месяца в месяц посылать на угнетенную родину боевиков, один из которых, Эйген Шауман, 16 июня 1904 года застрелил Бобрикова. А чуть позже, когда грянула русско-японская война, у горячих финских парней завязались контакты и с японским резидентом в Стокгольме полковником Акаси, щедро снабдившим их деньгами на «освобождение милой Отчизны». Закупленное «Каталем» оружие не попало в Финляндию по чистой случайности: судно, под завязку загруженное стволами, вплоть до новомодных пулеметов, затонуло по пути – так что уже практически подготовленное восстание сорвалось, но буза продолжалась и крепла, благо на дворе был уже 1905-й.