Россия в постели

– Ладно, детка, – сказал я. – Идем, я тебя чаем согрею, а то ты дрожишь. Заодно – поболтаем.

И, взяв ее за руку, как дошкольницу, я повел ее в коттедж. Теперь нужно было держаться этого шутливо-иронического, дразнящего тона – «детка», «малыш», «ребенок» – при каждом к ней обращении. Четырнадцатилетнее существо не хочет, чтобы ее считали деткой, она из духа противоречия сделает все, чтобы доказать, что она не детка, не ребенок, а уже взрослая. И минут через пятнадцать, когда мы пили чай с коньяком, она сказала уже почти зло:

– Не нужно говорить мне «детка». Я не ребенок.

– Ну, это я тебя дразню. Но вообще-то ты, конечно, ребенок. Ты даже целоваться не умеешь.

– Почему вы так думаете?

– Ну, если ты в школе несколько раз поцеловалась с мальчишками, это еще не значит, что ты что-то умеешь. Но мы сейчас проверим. – Я подошел к ней, одним движением поднял ее на руки и пересадил на диван, как куклу, она даже испугаться не успела. – Вот так. Ты сидишь здесь и я – рядом. Но я сплю. Я усталый солдат, только что пришел с фронта домой, тысячу километров прошел пешком и проехал, и вот я пришел домой и уснул. А тебе нужно разбудить меня, ты моя жена, тебе нужно разбудить меня – не знаю зачем, это ты сама придумай, – может, меня председатель колхоза зовет или в райком меня вызывают, не важно. Ну вот, как ты будешь меня, усталого солдата, будить?

И я лег на диван, закрыл глаза. Она сидела надо мной, думала. Я «спал», даже чуть присвистывал, и ждал, довольно долго ждал, но вот – тихий, птичий, почти неслышный поцелуй коснулся моих губ. Я не просыпался. Ее губки коснулись меня еще раз, и еще – я не шевелился. И тогда она решительно вдавила мне в губы свои губки, захватила мои губы крепким поцелуем, и хотя он был прекрасен – этот сиреневый поцелуй ее сиреневых губ, – я тут же взбрыкнул головой, отвернулся.

– Ну что ты! – сказал я. – Ведь он так задохнется во сне. И вообще с перепугу может в морду дать. Нет, неправильно. Смотри.

И я спокойно-сильными руками уложил крошку вместо себя на диван:

– Теперь ты солдат. Закрой глаза, спи.

Она послушно закрыла глаза. Я стоял над ней и в тихом полумраке комнаты смотрел на нее. Худенькие ручонки балерины, две косички с ленточками и этот нелепый пионерский галстук… Это существо мне предстояло соблазнить и трахнуть. Я стоял над ней и думал: а нужно ли? Сколько будет слез, возни, где-то в Саратове у этой девочки папа с мамой почти моего возраста, неплохие, наверно, ребята – и вот я сейчас примусь обрабатывать их дочь. А может, действительно не нужно? Отправить ее сейчас в лагерь, пусть идет спать. Но… Но ведь кто-то же ее трахнет. Не я, так какой-нибудь спасатель со спасательной станции просто вломится членом в эти худенькие балетные ножки, а я что – буду онанизмом заниматься со своей порядочностью? Из соседней комнаты изредка доносились глухие истомленные скрипы кровати, там Валька уже трахнула своего олененка и оседлала его, поди, и уже скачет на нем, резвясь, а я тут еще в игры играю…

– Ну что же вы? – открыла глаза Наташа, и в этих глазах я прочел вызов и насмешку.

– Тсс! – сказал я. – Закрой глаза.

Она закрыла. Я наклонился к ней и стал не спеша развязывать этот идиотский пионерский галстук.

Снял его, расстегнул пуговицы ее белой форменной рубашки, и тогда она снова открыла глаза:

– Что вы делаете?

– Тихо, солдат, спи. Только спать нужно свободно, вот так. А теперь я начну тебя будить. Только не просыпайся сразу, ты должна проснуться тогда, когда у тебя что-то проснется внутри. Вот когда ты почувствуешь, что екнуло под ложечкой, или под сердцем, или еще где-то – вот тогда я тебя разбудил. Понятно? Спи!

Я дал минутную паузу, чтобы напряглись ее нервишки в ожидании, а потом стал легкими, в одно касание, пальцами гладить ее по плечу, открытой шее, щеке, поправил волосы на лбу и опять стал гладить нежную кожу шеи, хрупкое девчоночье плечико, а затем наклонился к ней почти вплотную, но не целовал еще, а вглядывался в ее закрытые глаза, тревожа ее и возбуждая близостью своего лица. В конце концов, ведь она же не спала. И близость мужчины, его лица, рук, дыхания, его ладонь на оголенных ключицах – она лежала передо мной, как затаившийся зверек с зажмуренными глазами, и, я думаю, ей стало просто страшно лежать вот так, обнаженно-беззащитной, передо мной, взрослым мужчиной. Она даже дышать перестала. И когда я наконец не набросился на нее, а только мягко поцеловал в губы – это было, наверное, как помилование. Она только облегченно перевела дыхание, и ее губы ответили мне легким упругим движением.

Теперь мы целовались всерьез – я обнял ее уже не как солдата, и моя рука властно и спокойно вытащила из ее шортиков низ ее белой рубахи и нырнула к ее груди, к узкому, стягивающему ее грудь лифчику.

– М-м-м… – отрицательно замычала она под моим поцелуем, но я уже нащупал у нее под лопатками застежку и одним движением пальцев расстегнул ненужный лифчик.

– М-м-м… – еще раз слабо сказала она запечатанным моими губами ртом, но моя рука уже была на крохотной, милой, величиной с лимон груди, впрочем, даже и меньше лимона, там и держаться было почти не за что, и я убрал руку, оторвал свое лицо от Наташкиных губ, взял ее под мышки и пересадил к себе на колени. Она была легкая, как кукла.

– Цыпленок, – сказал я. – Давай выпьем. Ты можешь налить мне коньяк, а себе вино.

– А почему мне вино?

– Потому что ты не алкоголик. Коньяк тебе нельзя. Напьешься и будешь тут буянить.

Что-то интимно-доверительное уже связало нас – и поцелуи, которые были отнюдь не актерскими, и моя рука у нее на груди, и даже то, что она без сопротивления вот так сидит у меня на коленях, – все это говорило мне, что я иду правильным темпом.

Мы выпили по рюмке коньяку, и я снова поцеловал ее и понял, что она очень, очень хочет целоваться, – она прильнула ко мне всем тельцем, и я уже без стеснения усадил ее к себе на колени верхом, так, чтобы распахнутые ножки обхватили мои чресла, и ее лобок уперся в моего Брата, скрытого пока за ширинкой. Я обнял ее, не отрывая губ в поцелуе. Бледное личико с закрытыми глазами прерывисто дышало мне в лицо, наши губы не разрывались, а мои руки буквально вдавливали ее лобок и животик в мои чресла. Затем, остановившись, я снял с себя рубаху и с нее рубашку («Живо! Живо! – сказал я ей. – Это мешает!»), и теперь мягкие упругие шарики ее девчоночьей груди прижимались к моей груди. Я лег на диван, положил ее на себя. Теперь этот цыпленок был как бы хозяином положения, я это сделал для того, чтобы не пугать ее, чтобы ей было спокойнее. Мы целовались, я гладил ее плечики, спинку, я распустил ее косички, перевернул ее на спину и щекотал свое лицо ее волосами, а мои руки укрыли ладонями ее грудки, а затем одна рука нырнула вниз, к ее шортикам, и стала расстегивать пуговички у них на боку.

Наташка слабо сопротивлялась. Я тихо сказал:

– Ну, подожди, подожди, не бойся…

Я снял с нее шорты, она осталась в одних тоненьких трусиках. Голая, в одних прозрачных трусиках, она повернулась ко мне:

– Мне холодно.

Ее действительно бил озноб – не то от возбуждения, не то она действительно замерзла.

Я поднял ее и перенес в кровать, укрыл одеялом, как ребенка, до подбородка, а затем, одним движением сбросив с себя штаны и трусы, голый нырнул к ней под одеяло. Она отшатнулась к стене, но я уже обнял ее, прижал к себе, и ее узкое тельце вытянулось вдоль моего тела тонкой змейкой, и мой Брат оказался где-то под ее коленками.

Мы целовались. Ее глаза были плотно закрыты, но наши губы уже давно поняли свою несложную работу, они то ласкали друг друга с голубиной нежностью, то впивались друг в друга с мощью вакуумного насоса, а то и просто кусались – губы кусали губы. И снова – жадные, взасос, поцелуи.

Наташка уже тяжело, прерывисто дышала, ее тело будто вибрировало в моих руках от толчков ее возбужденного сердца, живота, груди, а я периодически отрывал от себя ее губы и целовал в плечи, грудь, живот. Для этого мне не приходилось наклоняться к ней под одеяло – мы его уже давно сбросили, а я просто брал ее под мышки и поднимал над собой, поднося к губам то ее маленькие грудки, то плечи, то живот, а то курчавый, в мелких золотых кудряшках лобок. Как ловкий парикмахер водит бритву по точильному камню, так я водил ее, невесомую, по своему телу, целуя и возбуждая все, что попадало на губы, – упругие коричневые сосочки, туго свернутый и утопленный в крохотную ямку пупок и его окрестности и курчавый лобок с крохотным, почти неразвитым клитором. Губы ее влагалища были закрыты, как створки раковины, – ни губами, ни языком я не мог даже приоткрыть эти узкие подушечки. Когда мой язык касался теплых сжатых губок, Наташка вздрагивала и замирала надо мной с застывшим дыханием, и уже ни одна жилка не трепетала на ее теле у меня под руками. По-моему, у нее просто останавливалось сердце в этот момент – от страха, от возбуждения, от наслаждения.

И тогда я медленно развернул ее над собой, обратив ее голову к своему вздыбленному Брату. Я уложил ее на себя, взял за руки и этими детскими ладонями заставил обнять моего Младшего Брата, и почти тут же почувствовал на нем ее маленькие горячие губки. Держась за него двумя руками, как за пионерский горн, она целовала его, а потом… Право, это было похоже на то, как годовалые младенцы присасываются к бутылке с соской, – Наташка двумя руками, в обхват, держала моего Брата и старательно, причмокивая, сглатывая слюну, сосала его. Мне было не столько приятно, сколько смешно, и через пару минут я прервал эту процедуру. Теперь, обсосанный и влажный, мой Брат был готов к следующей операции. Я снова поднял Наташку на руках, развернул лицом к себе, поцеловал в горячие влажные губы и просил: