Россия. Путь к Просвещению. Том 2

Для наших целей наиболее значимым результатом визита Фонвизина во Францию является его переписка с семьей и с Паниным. Переписка состояла из восьми писем к родным (отцу, матери и сестре Феодосии Ивановне), в которых излагались подробности путешествия, а также впечатления от французского общества и культуры, и восьми писем к Панину, написанных в период с 22 ноября 1777 года по 18 сентября 1778 года и посвященных французскому обществу и культуре. Как и следовало ожидать, письма Фонвизина к семье написаны по-свойски, в то время как письма к Панину носят более официальный характер; впрочем, обе категории писем могли быть написаны с учетом возможной публикации 29 . Копии писем из Франции Фонвизин, очевидно, распространял среди друзей. Однако в печати письма появились лишь в 1830 году, и даже тогда в публикации отсутствовало первое из писем к семье [Макогоненко 1959: 647].

29

В 1788 году Фонвизин дал объявление о плане издания пятитомного собрания сочинений, в которое должны были войти «разные письма» [Макогоненко 1959: 627–628].

Письма Фонвизина к семье дают основание предположить, что одной из «частных» целей его визита во Францию была оценка «уровня» французской культуры: была ли Франция «лучшей страной», чем Россия? Была ли она «более развитой» или «более просвещенной» цивилизацией? На эти вопросы Фонвизин ответил: «Нет». Более того, он, кажется, сразу же отшатнулся от французов. В письме к родным от 18 сентября 1777 года он жаловался на «мерзкую вонь» на городских улицах в районе крепости Ландау в Нижнем Эльзасе; с отвращением отмечал, что «о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия» [Фонвизин 1959, 2: 418]. Похожим образом он жаловался на Лион, добавляя, что «надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город» [Фонвизин 1959, 2: 420]. Французские религиозные церемонии на улицах Страсбурга показались ему «целой комедией»: «С непривычки их церемония так смешна, что треснуть надобно [от смеха]» [Фонвизин 1959, 2: 418]. В той же мере его позабавила церковная процессия в Монпелье, где лакеи помогали облачаться перед мессой местному епископу: «Я покатился со смеху, увидя эту комедию» [Фонвизин 1959, 2: 425]. Наблюдая за заседаниями государственных чиновников в Лангедоке, он цинично заявлял: «Поистине сказать, les Etats собираются здесь только что веселиться» [Фонвизин 1959, 2: 427–428]. Простых жителей Монпелье он называл «скотиноватыми», «праздными», «весьма грубыми», а домашнюю прислугу – «неучами» [Фонвизин 1959, 2: 428–429]. Грязное французское столовое белье вызывало у него отвращение. По его мнению, «нет такого глупого дела или глупого правила, которому бы француз тотчас не сказал резона, хотя и резон также сказывает преглупый» [Фонвизин 1959, 2: 430]: «Я думаю, нет в свете нации легковернее и безрассуднее» [Фонвизин 1959, 2: 433].

В семейной переписке Фонвизин откладывал окончательное суждение о французской культуре до посещения Парижа. Его первое впечатление о нем, зафиксированное в письме от 9 марта 1778 года, было таково: «Париж отнюдь не город; его поистине назвать должно целым миром». Тем не менее, по его словам, в Париже «нет шагу, где б не находил я чего-нибудь совершенно хорошего, всегда, однако ж, возле совершенно дурного и варварского» [Фонвизин 1959, 2: 438–439]. Простые люди живут «в крайней бедности», добывая пропитание сомнительными средствами. На Пон-Нёф Фонвизин увидел шокирующее зрелище: католического священника, открыто сопровождавшего содержанку. Французский комический театр показался ему великолепным, но французских театралов он счел несдержанными до буйства. Он отметил, что обычай сопровождать спектакль громовыми аплодисментами, похоже, перекинулся и на публичные казни: палачу аплодировали за хорошо повешенного преступника [Фонвизин 1959, 2: 439–440]. «Не могу никак сообразить того, как нация, чувствительнейшая и человеколюбивая, может быть так близка к варварству», – писал он [Фонвизин 1959, 2: 440–441].

Самым язвительным презрением Фонвизин оделил французских «ученых людей», о которых писал: «Все они, выключая весьма малое число, не только не заслуживают почтения, но достойны презрения. Высокомерие, зависть и коварство составляют их главный характер» [Фонвизин 1959, 2: 443]. Он признавал, что большинство из них верны королю и отечеству, но притом крайние эгоисты, враждебны ближним и неспособны к благодарности. В них он заметил два правила поведения: никогда не противоречить другим в лицо и лгать о своих истинных мыслях.

Русских, которые хвалили парижскую жизнь за увеселения, Фонвизин обвинял в обмане: он считал Париж таким же скучным, как провинциальный Углич [Фонвизин 1959, 2: 444–445]. Имея в виду непристойность, с которой парижские мужчины растрачивали свои богатства на содержанок, он утверждал, что Париж – это «город, не уступающий ни в чем Содому и Гомору» [Фонвизин 1959, 2: 446]. Казалось, он намекал, что французские интеллектуалы, за исключением Вольтера и, возможно, Руссо, столь же нравственно испорчены, как и сама Франция. К концу своего пребывания в Париже Фонвизин утверждал, что русские поклонники Франции обманывают сами себя. «По крайней мере не могут мне импозировать наши Jean de France… научился я быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой» [Фонвизин 1959, 2: 449].

В письмах к Панину Фонвизин высказывал похожие соображения, но вместе с тем дополнил их новыми. Из Монпелье он писал, как легко и дешево можно нанять учителя по философии, юриспруденции или римскому праву; при этом он отмечал бессмысленность этих дисциплин в стране, где должности продаются тому, кто больше предложит, и иронизировал, что легкий доступ к образованию уживается с глубоким невежеством [Фонвизин 1959, 2: 459]. Он отмечал, что французские образованные классы, стремясь избежать суеверий, «почти все попали в другую крайность и заразились новою философиею. Редкого встречаю, в ком бы неприметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума». Его главным устремлением во Франции стало желание понять, каким образом из-за злоупотреблений и общей порчи нравов пришла в упадок мудрая система законов, совершенствовавшаяся веками. Он отмечал, что «первое право каждого француза ость вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою». Фонвизин утверждал, что «злоупотребления и развращение нравов… уже потрясли» основы французского правового порядка [Фонвизин 1959, 2: 461].

В своем письме Панину от 15/26 января 1778 года Фонвизин перечислил недостатки Лангедокского «земского суда» (Les Etats). Он утверждал, что парижские делегаты «приезжали сюда делать то, что хотят, или, справедливее сказать, делать то, чем у двора на счет последних выслужиться можно», а бедные провинциалы «собраны были для формы, дабы соблюдена была в точности наружность земского суда» [Фонвизин 1959, 2: 461]. Французское духовенство, по его наблюдению, делает все возможное, чтобы «не поссориться с земным, если вступится за жителей и облегчит утесненное их состояние». Вследствие всего этого «по окончании сего земского суда провинция обыкновенно остается в добычу бессовестным людям, которые тем жесточе грабят, чем дороже им самим становится привилегия разорять своих сограждан» [Фонвизин 1959, 2: 461–462]. Фонвизин полагал, что готовность французской элиты эксплуатировать обездоленных была симптомом общего упадка религиозности и доверия между людьми: «Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз – добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою… Словом, деньги суть первое божество здешней земли» [Фонвизин 1959, 2: 462].

Фонвизин заметил, что практически каждый образованный француз рефлекторно утверждает, «que le Francais est ne libre» 30 , но в ответ на возражения многие из этих «свободных» людей признают, что их вольность – пустое слово: «O monsieur, vous avez raison! Le Francais est ecrase, le Francais est esclave» 31 [Фонвизин 1959, 2: 463]. Подобную самопротиворечивость Фонвизин объяснял тем, что французы – «легкомысленные и трусливые люди», привыкшие соглашаться с мнением собеседника лишь из вежливости. Но такая манера вести разговор «совершенно отвращает господ французов от всякого человеческого размышления». Таким образом, утверждал Фонвизин, французы «слова сплетают мастерски», но машинально, «не заботясь много, есть ли в них какой-нибудь смысл» [Фонвизин 1959, 2: 463]. Поэтому Фонвизин сетовал Панину, на то, что французов, – вежливых, пустых, противоречащих себе и неразумных – «вся Европа своими образцами почитает» [Фонвизин 1959, 2: 464]. Он предупреждал, что ничего хорошего из франкофильства не выйдет.

30

что француз рожден свободным (фр.).

31

О сударь, вы правы! Француз раздавлен, француз – раб (фр.).

В письме из Парижа от 20/31 марта 1778 года Фонвизин сообщал Панину, что лучшим лекарством для молодых русских, привыкших жаловаться на свою страну, является посещение Франции: «Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь» [Фонвизин 1959, 2: 467]. В письме от 14/25 июня 1778 года Фонвизин высмеивал французское самообольщение о том, что все французы разумны и что Франция является маяком разума для человечества:

Видя, что разум везде редок и что в одной Франции имеет его всякий, примечал я весьма прилежно, нет ли какой разницы между разумом французским и разумом человеческим, ибо казалось мне, что весьма унизительно б было для человеческого рода, рожденного не во Франции, если б надобно было необходимо родиться французом, чтоб быть неминуемо умным человеком [Фонвизин 1959, 2: 472].

Фонвизин утверждал, что на практике французы под «разумом» понимают просто «остроту», а не здравый смысл [Фонвизин 1959, 2: 473]. Он отмечал, что французы поэтому считают худшим оскорблением назвать человека «ridicule» («смешным»), чем сказать, что у него злое сердце. Фонвизин сомневался, что французы заслужили свою репутацию хитрецов: «Кажется, что вся их прославляемая хитрость отнюдь не та, которая располагается и производится рассудком, а та, которая объемлется вдруг воображением и очень скоро наружу выходит» [Фонвизин 1959, 2: 474]. По его мнению, Париж «…пред прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее» [Фонвизин 1959, 2: 475]. О парижских ученых людях он мог сказать мало хорошего. За исключением Антуана Леонара Тома, «нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести» [Фонвизин 1959, 2: 476].

В своем письме из Ахена от 18/29 сентября 1778 года Фонвизин откровенно писал: «Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие» [Фонвизин 1959, 2: 481]. Философов Фонвизин описал как светских мыслителей, система которых «состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от религии». Однако, по его мнению, эти философы были скорее порочны, чем добродетельны: «Кто из них, отрицая бытие Божие, не сделал интереса единым божеством своим и не готов жертвовать ему всею своею моралью?» [Фонвизин 1959, 2: 482]. «Французское воспитание» Фонвизин счел фактически оксюмороном, поскольку во Франции «все юношество учится, а не воспитывается» [Фонвизин 1959, 2: 483].