Росстани

– Я тоже не хочу. – Юльевич часто заморгал, прикуривая новую сигарету. Прикуривает. Кладет ее, дымящуюся, в пепельницу. Наклоняется над историей. Начинает писать. Перестает. Поднимает голову. Снова смотрит в окно: – А я знаю, что с таким сделаю. Я сейчас пойду, морду его расквашенную помою, перекисью обработаю, йодом намажу и ушью, где надо. А ты, если понадобится, еще и обезболишь. Да?

– Да, Валера. Да.

2

«Шиста осинь. На Зиновия.

Синицьки свои цястушки поють. Вота он синицькин день. День день. День день.

Нынцё ноцью батя привидивси. Я тиби Олёша дровешки новы сдилад. Иди говорить катайси.

Я то сам вчирась колобродил до самово поздниво вицера. Клюкву катал. Да в зобинки иё насыпал. Да в подизбицу сносил.

По ноцям всё чашше околитьё. Застынить клюковка. Низабусеёт. Зимой вся охоботитце. С заболонью сушоной иё варити буду. Да и так жубрять.

Батя говорил для зубьёв и зенок клюковка нужнова. Крепце да зорце были штоб.

Опосля я полешки луцевыё парил. Да высушивал их. Да драноцьки с их заготовлял. Луцины путяшши будуть. Ярце свецек. От сальника да жирника да свецек смольных свиту то мало. Свиту капилюшки а копоти по ушки. Хоти и цядять до утра.

С луциной висилеё.

Потом ишшо пару ложик выризал. Таки по хозявству и варзался до тимна. Втору лошку ужо под луцину достругивал.

Мешкотна работа да нужнова.

Испетадся таки я ажно ести нистал. Солодки с брусникой токмо и позобал. Да спати завалилсё.

Туты батя с салазками во сни то и разбудив.

Гляжу луна за оконцым. Да в крынки с лязом луна. Да и ишшо от цивото свитло.

Вышил из избы.

Андели Господни. Цуть ниопрудонилсё от династия накатившиво.

Всё белым било окрук.

Жменю сьнега первово зацирпнул. Да об улыпку свою доушейну размазыл. Ишшо зацирпнул. И ишшо размазыл. Так до денницы и збызовал.

В избушки встал под Николой. Таки улыбаисё и помоливсё.

Тути цястушку пирву и взманилосё социнити.

Батя то охоцим был до цястушик. Ажно здися в изби охотницкой всигда гормошку диржал. Аки запирибираёть иногды кнопоцьки. Аки забалаболить цястушки всяки. Вота я тогды гогытал. Мало цё понимал. Да таки усё складны у иво полуцялосё. Да слова матюки ишшо повстывляёть. Вота мине и висельё.

А ишшо рожок мине сделаёть. Из сушоной вирхушки сосны молодинькой. Али горяцим скальём полешко можживелово обирнёть. Остудить. Сымет. Вота ужо и цельна труба пастушия полуцитце. Вота и скоморошим вмистях с имя. Поплясываём. Он с гормониёй. Да я с рошком.

А нынцё и у миня цястушка пирва получивась. така.

Я на нибо убижал бы.По сьнишку. Биз катанок.Да Никола ни пушшаёть.Да зимелька в ладанки».

Глава седьмая

1

– Да, Валера. Да.

Данила кладет трубку. Почесывает в паху. Подходит к окну. Градусника за стеклом не видно. Вообще ничего не видно. Замерзли окна. А узоры красивые. Крупные. Объемные. Новогодние. Таких раньше, дома, не бывало. Такие только здесь, на севере.

Шумно вдыхает из носика чайника. Пустой. Смотрит на часы. Три часа. Уже тридцать первое: «Новый год в Амбарном? Да, нет. Вернемся. Успеем».

Даня возвращается из кухни в комнату. Одевается. Смотрит на сопящих Людку и Аньку. Думает про подарки.

– Что там? – Люда отворачивается к стенке, накрывается с головой одеялом, вопрос задает уже из-под него. Ответа не ждет. Засыпает. Привыкла. Данила и не отвечает. Привык.

Валера в машине. В кабине рядом с Василием. Курят.

– Тебе туда. У тебя сегодня купейный. – Юльевич приоткрыл кабину, кивнул на соседнюю дверь уазика.

– Белье брать будете? – Вася тоже шутит, повернувшись к забирающемуся на высокую ступеньку Борисычу. Засмеявшись, пытается задвинуть оконце между кабиной и салоном.

– В туалет и спать! Свет через полчаса выключаю! – Валера не дает ему до конца закрыть перегородку, просовывает хохочущую голову.

Данила щелкает Валерия в лоб. Голова, дернувшись, задев стекло, матюкнувшись, исчезает. Василий дозакрывает окошко, задергивает занавесочки. Ржут там, в кабине.

– Привет.

– Доброй ночи, Данила Борисыч. – Тоня на боковой скамейке. В пышной большой черной шубе. Искусственной. Платок серый, пуховый. Старушечий. Варежки пушистые, белые. Кроличьи. Валенки громадные, высокие, выше колен. Чужие. Ноги вытянула перед собой – держать согнутыми в этих валенках невозможно. Вздернула вверх широкий воротник. Подняла полы шубы. Запахнув, опустила. Руки оставила на коленях. Зыркнула из-под платка на Данилу. Заметила, что заметил. Подняв плечи, еще глубже нырнула внутрь.

Скрежетнула передача. Взрыкнул мотор. Свет в салоне погас. Поехали.

Воображаемое в голове у Борисыча лопнуло от удара этой самой головой о крышу уазика. На ухабе. Данила вернулся к началу. Только успел в мечтах своих снова «уткнуться носом в теплый Тонин воротник» – опять подпрыгнул. Макушкой в этот раз не ударился. Приземлился, правда, больновато.

Тоня подскакивала синхронно с Даней. Он приспособил свои фантазии к дорожной трясучке. Это возбуждало. Усмехнулся. Ехать стало веселее.

Ехали долго. Не разговаривали. Берегли языки от прикуса.

Под конец пути мысли Данилы и Антонины спутались. Переплелись. Так показалось ему. Стали Даня и Тоня друг другу ближе, «роднее». Так тоже показалось только Даниле. А мысли у Тони были. Но к Борисычу они отношения не имели. Так ей казалось. Но он об этом не знал. В темноте, не смущаясь, широко улыбался медсестре. Не боясь, не отводил от нее взгляда, рассматривал, по памяти представляя, что там мог увидеть.

Приехали. Свет в салоне зажегся. Тоня с Даней зажмурились. Разжмурившись, осторожно осмотрели друг друга.

Оконце в кабину открылось.

– Сдае-о-ом белье-о-о! – Не дожидаясь в лоб щелчка, Валера сразу задвинул окошко.

Обе двери кабины хлопнули. Василий с Юльевичем вышли. Поскрипели по снежку к осветившемуся вспыхнувшим в окне светом больничному крыльцу.

Даня выпрыгнул из салона, повернулся, протянул руку Антонине. Она подала свою ладонь. Без варежки. Он одернул руку, стал быстро стягивать перчатку. С повлажневшей руки она снималась с трудом. Тоня, не дожидаясь, спрыгнула с подножки. Не усмехнулась. Даже слега коснулась, вроде как для опоры, или с благодарностью, Данькиного плеча. Повернулась к салону – за медицинским чемоданом. Здесь Данила не сплоховал. Опередил.