Ротмистр Гордеев 3

Гиляровский хмыкает.

— Зря вы его так, Николай Михалыч.

— Э-это в в-вас ж-журналистская со-солидарность г-говорит?

Несколько мгновений Гиляровский думает, видимо, формулирует, как ему доступно втолковать свою мысль.

— Несколько лет назад, почти в самом начале нынешнего царствования, правительство решило аннулировать некоторые университетские права и свободы, узаконенные еще позапрошлым царствованием. Слыхали про это?

Не слыхал, но делаю этакий жест Гиляровскому, мол, кто же не знает, продолжайте.

— Студенты, дело молодое, горячее, взбеленились. Манифестации, красные флаги, прокламации, обструкция реакционной профессуре. Все, как молодежь любит. Правительство закусило удила. Министром народного просвещения тогда был Боголепов Николай Палыч. Лембой[1] — из той самой «реакционной профессуры», дважды, замечу, ректор Московского императорского университета. Вот он и отдал приказ: во-первых, вернуть в учебные заведения телесные наказания, а, во-вторых, непокорных студентов забривать в солдаты. Что тут началось! — Гиляровский взволнованно качает головой. — Студентов хватали прямо на лекциях — и в строй, а у вашего брата, офицерского, чуть что не так — сразу в зубы. Это сейчас еще и полегче стало!

— У-у м-меня т-такое не в з-заводе! — вскидываюсь с обидой я.

— Не о вас речь, Николай Михалыч, но офицерство наше в общей массе… — Гиляровский досадливо машет рукой. — Так вот, на почве рукоприкладства несколько студентов покончили с собой. Кто в петлю намылился, а пара человек облили себя керосином в знак протеста и подожглись. Претерпели смерть мученическую, аки старообрядцы в дни гонений.

Ничего себе тут кипели страсти… Как всегда: то, о чём нам врала советская пропаганда, оказалось правдой.

— И ч-чем же в-все ус-спокоилось?

— Правительство отменило приказ. Забритых вернули в университеты. Но студенты Боголепову этого не простили. Четыре года назад один из «забритых» пришел в приемную министра и выпустил в него цельный барабан серебряных пуль. Студента в каторгу, хотя треть присяжных хотела его оправдать. Но с каторги он сбежал за границу.

— А причем тут Соколово-Струнин? — не понимаю я.

— Так это Яков и был! Тот студент, что министра застрелил.

— Министр, конечно, самодур, но стрелять во власть…

— Николай Михалыч, у нас в России и в царей бомбы кидали. Не то, что в министров.

Да уж, и как я мог забыть про народовольцев и прочих эсеров. Бомба и револьвер — тот еще аргумент в споре с властями. О чем и не преминул, заикаясь, сообщить своему собеседнику.

Гиляровский вздыхает.

— А если власть другого аргумента не понимает?

— Д-дикость к-акая-то.

— Так и страна у нас, дикая. Случилось мне как-то ехать от Москвы до Вятки, так я наслушался, о чем ямщики рассказывали, чтобы дорогу скоротать. Да и в Сибири потом видел тому примеров достаточно.

Гиляровский делает несколько глотков чая, чтобы промочить горло и возвращается к рассказу.

— Есть среди крестьян обыкновение женить сыновей, как можно раньше, чтобы заполучить в дом помощницу по хозяйству. Вот двенадцатилетнего сопляка и женят на восемнадцатилетней молодухе.

— И ч-то он в д-двенадцать лет м-может? Он же м-мальчишка еще.

— А ежели свекр оказывается вдовец, так бывает, что он и живет с молодой снохой в полном грехе. Либо она сама, не получая от малолетки никакого удовлетворения, пускается во все тяжкие. В объятия того, кто первым ей приглянулся. И муж, придя в возраст не торопится блюсти супружескую верность. Проезжал я несколько таких деревень за Уралом.

— Д-да уж… — читывал я в юношестве «Путешествие из Петербурга в Москву», там тоже всякий крестьянский разврат описывался, но чтобы вот так… в нынешнее время.

— А то еще слыхали про «вечорки»?

— Н-нет. Что это?

— В длинные зимние вечера крестьянские девки и молодые бабы соберутся в избе у какой вдовицы, прядут, песни поют… Захаживают туда и деревенские парни, числом столько, сколько женщин…

— Т-так и ч-что т-тут т-такого?

— Частенько как за полночь, погасят свечи и лучины… и давай творить всякий блуд.

— А что же священники? Неужто, не знают?

— Знают, только многие из них по части нравственности не лучшие воспитатели. Увы.

В молчании допиваем чай. Я как-то за военными действиями и забывать стал, что противоречий в здешней Российской империи не меньше, а то и больше, чем в моем родном мире. И уж нельзя назвать гражданским миром и согласием, где раз в пять лет случается недород и даже голод.

Революционеры и бомбисты не на пустом месте берутся. Надо бы еще один вопрос прояснить.

— Влад-димир Алексеевич, к-как же в-вышло, что у б-бывшего бом-обиста и б-беглого кат-торжника в п-покровителях од-дин из в-великих к-князей?

— О, друг мой… в императорской фамилии партий больше, чем во французском парламенте. А с помощью террористов можно легко убрать неугодную твоей «партии» фигуру.

— В-владимир Ал-лексеевич, хо-очу лично извиниться перед господином Соколово-Струниным. Н-не хот-телось бы в-войти в ис-сторию д-душит-телем с-свободы.

— Хорошо, я передам.

— Н-не хот-тел бы в-встречаться с ним з-десь. Где-то в Лаояне эт-то м-можно ус-строить?

Гиляровский задумчиво кивает.

— Я сообщу.

Не успеваем мы распрощаться с дядей Гиляем, как на пороге палаты появляется еще один пациент. Будущий гетман, а ныне пока еще есаул, бледен, левой руки не достает примерно до локтя, но смотрит соколом, и его щегольские закрученные усы задорно торчат вверх своими кончиками.

— Господин ротмистр! Рад видеть вас целым. Не сказать, что в полном здравии… но на пути к нему.

— Р-рад, г-господин есаул, что и в-вы уце-елели в эт-той мясоруб-бке.

— Если бы не рука, то вокруг почти санаторий! — ухмыляется Скоропадский. — Я впервые за четыре месяца вижу столько очаровательных молодых девиц и женщин. Местные китаянки не в счет.

— Был бы санаторий, когда б не местная кормежка. В училище кормили более сносно.

Скоропадский смеется, хотя я не местные военные училища имею в виду, а то, которое заканчивал в своем мире. Армия — она везде армия. Разносолами нашего брата не радуют.