Ровным счетом ничего

«Спасибо за радостное известие», — сказало дитя и повалилось от усталости. Но в тот же миг добрые руки подхватили его и уложили в постель. Когда оно пришло в себя, то обнаружило с изумлением, что лежит в уютнейшей постельке и вокруг милые добрые люди. «Можно ли мне здесь остаться? Я буду прилежно трудиться», — спросило дитя. Люди ей отвечали: «Почему бы и нет? Ты нам нравишься. Оставайся же у нас и трудись прилежно. Трудолюбивая работница была бы нам как раз кстати, и, если будешь вести себя достойно, примем тебя, как свою дочь». Дитя не заставило себя долго упрашивать. Оно принялось прилежно трудиться и старательно работать, и потому вскоре все его полюбили, и оно уже больше не убегало, потому что было как дома.

СНЕГОПАД

Падает снег, падает, насколько неба хватает, а хватает его изрядно. Снег идет непрестанно, нет ему ни начала, ни конца. И неба уже нет, есть только мутная белая пелена. Воздуха тоже больше нет, он забит снегом. И земли больше нет, ее всю завалило снегом, совершенно всю. Крыши, улицы, деревья заснежены. Все покрывается снегом, и это понятно, потому что если идет снег, то снегом, понятное дело, покрывается все без исключения. Все покрылось снежными шапками, предметы покоящиеся и едущие, например экипажи, движимость и недвижимость, вещи траспортабельные и нетранспортабельные, бочки, кочки и крылечки, а заодно и люди. Нет ни пятачка земли, оставшегося незаснеженным, если только он не находится под крышей, в туннеле или пещере. Целые леса, поля, горы, города, села и поместья уходят под снег. Целые государственные учреждения засыпает снегом. Только озера и реки снегом не завалить. Озера не завалить снегом, потому что вода просто поглощает весь снег, зато хлам, мусор, рухлядь, камни и булыжники весьма склонны к тому, чтобы покрываться снегом. Собаки, кошки, голуби, воробьи, коровы и лошади покрыты снегом, так же как и шляпы, пальто, юбки, брюки, ботинки и носы. Снег бесстыдно лепится на прически красивых женщин, а заодно и на лица, руки и ресницы идущих в школу нежных маленьких детей. Все, что стоит, идет, ползет, бегает и прыгает, заснеживается подчистую. Изгороди украшаются маленькими снежками, цветные плакаты превращаются в белую поверхность, что порой, возможно, не так уж и плохо. Рекламные объявления становятся безвредными и невидимыми, что вызывает тщетные жалобы тех, кто их вывесил. Кругом белые дороги, белые стены, белые ветви, белые жерди, белые садовые ограды, белые холмы, белые веси и бог весть что еще. Снег продолжает валить прилежно и усердно и прекращаться, похоже, совсем не собирается. Все цвета, красный, зеленый, коричневый и синий, перекрыты белым. Куда ни посмотришь — все бело как снег, куда ни глянешь — все бело как снег. А еще тихо, тепло, мягко, чисто. Испачкаться в снегу уж точно довольно тяжело, а то и вовсе невозможно. Все еловые ветви обсыпаны снегом, пригибаются под толстой белой тяжестью к самой земле, преграждают дорогу. Дорогу? Можно подумать, еще остались дороги! Идешь себе, как придется, и пока идешь, надеешься, что не сбился с пути. И тишина. Снегопад накрыл все звуки, все шумы, все призвуки и отзвуки. Слышна одна тишина, беззвучность, а она звучит и в самом деле не громко. А еще тепло под всем этим густым пушистым снегом, так же тепло, как в какой-нибудь уютной комнате, где собрались мирные люди ради какого-нибудь изысканного приятного развлечения. А еще все округло, все вокруг словно скруглилось, обтесалось. Острые края, углы и шпили накрыты снегом. Все, что было угловатым и острым, снабжено теперь белой шапкой и потому округлилось. Все жесткое, грубое, ухабистое прикрыто любезностью, дружеским расположением, снегом. Куда ни двинешься, ступишь лишь на мягкое, белое, и за что ни возьмешься, все нежное, мокрое и мягкое. Все занавешено, уравновешено, притушено. Где было всякое разное, осталось только однообразное, то есть снег; а где были противоречия, теперь единственное и единое, то есть снег. Как мило, как умиротворенно сплелись все многообразные явления и образы в одно единое видение, в одно единое целое, погруженное в раздумие. Все подчинено единой гармонии. Что сильно выделялось, теперь приглушено, и что поднималось над общностью, служит теперь в самом лучшем смысле прекрасному, доброму, возвышенному единению. Но я еще не все сказал. Подожди еще немного. Сейчас, сейчас я закончу. Дело в том, что я представил себе, как герой, храбро противостоявший превосходящей силе, не желавший и думать о том, чтобы сдаться в плен, исполнивший свой воинский долг до конца, пал в снегу. Прилежный снегопад засыпал лицо, руки, бедное тело с кровавой раной, благородную стойкость, мужественную решимость, геройскую храбрую душу. Кто-нибудь может ступить на могилу, ничего не заметив, но тому, кто лежит под снегом, хорошо, ему покойно, он умиротворен и нашел свое пристанище. Его жена стоит дома у окна, смотрит на падающий снег и думает при этом: «Где-то он сейчас и каково ему? Наверняка с ним все хорошо». Внезапно он встает перед ее глазами, ей открывается видение. Она отходит от окна, садится и плачет.

ФРИЦ

Мое имя Фриц. Не лучше ли было бы, если бы мне дали другое имя? Родом я из Юры, из пригорода, а лучше бы не быть мне оттуда родом. Мой отец был колесных дел мастером. Не лучше ли было бы, если бы мой отец никогда не был колесных дел мастером? Странный вопрос беспокоит меня: почему я вообще появился на свет? Насколько я помню, я никогда не высказывал прямого пожелания быть живым существом, однако к моему еще не рожденному личному мнению не проявляли ни малейшего внимания. Потом на моем пути оказалась

семинария,

в которую мне, возможно, никак не следовало бы попадать. Семинаристов, как известно, одолевают довольно высокие стремления. Должно быть, было бы разумнее, если бы меня не одолевали высокие стремления, но, к сожалению, в том-то все и дело, что меня одолевали довольно высокие стремления. Я начал писать стихи, чего бы мне, наверное, лучше никогда не делать, и тогда некоторые люди стали принимать во мне более чем горячее участие, без чего бы им, возможно, лучше было бы обойтись, но опять-таки, они это делали, а я по этой причине посчитал себя восходящим гением, способным на великие свершения. Меня назойливо преследует, может быть, совершенно нелепый вопрос: не лучше ли было бы, если бы я не считал себя гением? Мне давали стипендии и отправляли в путешествия. Может, было бы разумнее, если бы мне отказали в стипендиях, чтобы я не отправлялся в путешествия? И куда же я отправился? В

Рим,

чтобы познакомиться там в старом обветшалом палаццо с римским князем. Не лучше ли было бы никогда не ездить в Рим, никогда не заходить в старое обветшалое палаццо и никогда в жизни не знакомиться с римским князем? Опять рой каверзных вопросов. Я попал в

Амстердам

и по такому случаю оказался в еврейском квартале, знаменитом благодаря Рембрандту. Возможно, это было совершенно излишне и бесполезно, что я попал в Амстердам и оказался в квартале, знаменитом благодаря вышеназванному мастеру. После этого я снова отправился в Италию, где увидел такие города, как, скажем, Пиза. И зачем это мне было видеть такие города, как, скажем, Пиза? Так ли уж это было необходимо? В Равенне хочется заниматься изучением итальянской архитектуры. Я вспоминаю дворец Теодориха и гробницу какого-то там известного лица. Однако я могу вспоминать дворец Теодориха и гробницу какого-то там известного лица сколько угодно, и все же остается открытым тревожный вопрос: возникло ли мое желание именно в Равенне? Не лучше ли было бы, если бы я никогда не видел городов вроде Равенны? Дальше я через Венецию поехал в

Цюрих,

где, как известно, устраивается множество замечательных выступлений. В Цюрихе я читал свои стихи прямо по памяти, а потом все же чинно и пристойно по напечатанной книге, не забыв все же отшлифовать как следует строчки, прежде чем их произносить, чтобы придать им особенно пленительный глянец, отчего и аплодисменты были чрезвычайно бурными. Я едва ли солгу, если скажу, что от безудержного восторга прямо в мою смущенную физиономию из публики летели цветы и украшения. Но не лучше было бы, если бы я никогда не срывал в Цюрихе аплодисментов и лавровых ветвей? Потом я исполинскими шагами поспешил в Исполиновы горы, а оттуда в

Тюрингию,

где мое внимание привлекла масса средневековых замков, хотя, возможно, было бы лучше, если бы я не направлялся исполинскими шагами или каким-либо иным образом в Исполиновы горы, а оттуда в Тюрингию. Боюсь, что от множества средневековых замков, остановивших мое внимание, мне было не много проку. Разумеется, там еще были такие города, как Веймар, Йена, Айзенах, где прекрасные мысли о Лютере пришли ко мне. Садовый домик Гёте подвергся самому тщательному осмотру. Я испытал сильнейшее воздействие «вечно женственного». Йена напомнила мне о дельном человеке по фамилии Шиллер. Да только какой такой особенный прок был от посещения садового домика Гёте и какая такая польза от того, что Йена напомнила мне о достойном человеке? Действительно ли сильнейшее воздействие «вечно женственного» сделало меня лучше? И действительно ли прекрасны были мысли о Лютере? Опять череда каверзных вопросов. Быть может, мне было бы лучше никогда не посещать тот самый садовый домик, и о Лютере, возможно, лучше бы никакие мысли не приходили, однако же тот самый дом был осмотрен и мысли приходили, а также вышеупомянутое воздействие было сильнейшим, хотя, возможно, было бы лучше, если бы оно оказалось послабее. С пьесой, от которой я ожидал сногсшибательного успеха, я отправился в

Берлин,

чтобы там одним махом поймать удачу и стать знаменитым драматургом, однако о сценическом успехе не было и речи, а сногсшибательная пьеса никого с ног не сшибала. Быть может, было бы лучше никогда не ездить в Берлин, чтобы там, не теряя времени, поймать удачу и стать знаменитым драматургом с помощью сногсшибательной пьесы, которая никак никого с ног не сшибала. Я познакомился с разного рода именитыми людьми, обратившими на меня и мою сногсшибательную пьесу, которая никого с ног не сшибала, не слишком-то серьезное внимание, так что об этом я бы распространяться не хотел. Наверняка было бы лучше никогда не обращаться к именитым людям, чтобы удостоиться лишь беглого внимания. Когда я увидел, что надежды мои разбиты, ожидания разрушены, успех уничтожен, чаяния разорваны в клочья, земля горит под моими ногами, невезение мое цветет пышным цветом, а сам я брошен на произвол судьбы, повстречалась мне однажды на улице, по которой я бесцельно болтался и метался, красивая знатная

дама,

неожиданно поинтересовавшаяся, не тот ли я хваткий парень, какого она уже давно безуспешно ищет. Поскольку я заявил в ответ, что я всегда готов за приличное вознаграждение крепко взяться и хватко приняться, что я играючи управляюсь с кипами и штабелями, мастер в жиме, особенно силен в толчке, меня не следует сбрасывать со счета в подхвате и увязывании, прошел отменную подготовку в паковке и затяжке, она выслушала с чрезвычайно довольной улыбкой все эти разглагольствования и сказала: «Я могу предложить вам

ответственную должность,

хорошо оплачиваемую и приятную. Во всяком случае, у меня всегда найдется для вас стоящее и продолжительное занятие». Я ответил, что прямо-таки истомился по стоящему и продолжительному занятию и что хорошо оплачиваемая, приятная ответственная должность придется мне, полагаю, во всех отношениях кстати. Она заметила, что только самые горячие

оптимисты,

не боящиеся зайти слишком далеко, могут подойти для такого дела, на что я ответил, что полон решимости быть таким горячим и идти так далеко, что ей такое, полагаю, и не мечталось и придется по вкусу. Оптимистом же считаю себя, во всяком случае. Она задала вопрос: «Не Фриц ли ваше имя?» Я ответил, что примерно в этом духе меня и зовут. То есть не то чтобы я был готов утверждать это совершенно определенно, поскольку ошибки, как известно, всегда возможны. Тогда она заявила, что она — воплощение длинной череды причудливых фантазий. Я сказал, что готов любить, более того — обожествлять все ее фантазии. «Тогда идем!» — сказала она. Возможно, лучше было бы, если бы она никогда этого не говорила, и тем не менее она сказала это, и я повиновался, хотя, возможно, было бы лучше ей никогда не повиноваться. Точно так же мне, видимо, никак не следовало говорить, что я полон решимости быть таким горячим и идти так далеко, как она только могла бы себе представить, и что я готов любить и даже боготворить все ее причудливые фантазии, и тем не менее я сказал все это и пошел с ней к ней домой, где она первым делом привлекла меня к себе на

грудь.

Грудь у нее была невероятно пышная, и было бы, возможно, лучше, если бы у нее была несколько менее пышная грудь, и тем не менее грудь была, во всяком случае, невероятно пышная, и не подлежит сомнению факт, что она со всей силой прижала меня ко всей массе пышности, так что я чуть не задохнулся, а нос мой расплющился в лепешку. Теперь я с немалым удивлением познал, что значит быть, во всяком случае, радостным оптимистом. Возможно, было бы лучше мне не быть, во всяком случае, радостным оптимистом, потому как факт, что я, во всяком случае, чуть не задохнулся, а еще факт, что носы, во всяком случае, плющатся в лепешку, когда масса нежности, с какой со мной обходились, бывает столь велика, что лучше бы этого не случалось. Я все же сдержал слово и исполнил обещанное насколько мог, когда, как только смог несколько привести в порядок свое совершенно измятое и расплющенное лицо с тремя-четырьмя съехавшими набок носами, что далось мне не без труда, крепко взялся и хватко принялся за дело, хотя, по всей вероятности, было бы лучше, если бы повременил с этим, и тем не менее я хватко взялся и крепко принялся и показал себя мастером в любого рода телодвижениях. Я заходил так далеко, как только мог предположить, что это будет ей в самый раз, и в самом деле это подошло ей даже больше, чем в самый раз. В ходе всех ухищрений, на которые, как мне представлялось, надо было пуститься, чтобы дать ей понять, что я, во всяком случае, горячий оптимист, и чтобы доказать ей, насколько решительны мои намерения, я опустился на колени перед высившейся надо мной и, как мне показалось, довольно внушительной фигурой и увидел ее не слишком красивую, неуклюжую