Рой
Шрифт:
— Темнеет, поеду, — Иона оглянулся на окна Катерины.
— Ты что, с отцом поскандалил? — неожиданно спросил дядя Саша. — Отец на тебя сильно сердитый, прямо слышать не хочет.
Иона наклонился к нему, помолчал, пожевал губу.
— А хочешь знать, почему? Я, дядя Саша, человек прямой и скажу откровенно, — он сделал паузу. — Батя-то мой на Катерину посматривает! Только между нами… Я чувствую.
— Брось ты! — замахал руками дядя Саша Глазырин. — Он же старше на двадцать лет! Тоже, нашел…
— Вот тебе и брось. У меня нюх на это дело. Я по глазам человека вижу, чем он дышит. —
— Перестань, — засмеялся Глазырин. — Ему лет сто износу не будет.
— Поживем — увидим, — дипломатично сказал Иона.
… Утро на пасеке было дремотным и тихим. Как в разгар бабьего лета, откуда-то взялась паутина в прозрачном воздухе: то ли с прошлого года осталась, то ли невидимые в гарях паучки, проснувшись от зимней спячки, перепутали все на свете и натянули новую, не в срок, не в сезон…
Тихое было утро. Лишь где-то далеко в шелкопрядниках со свадебным азартом перестукивались дятлы, подзывая к себе целомудренных самок и отпугивая соперников.
Иона проснулся с ощущением беспокойства. Артюша, разложив чертежи, ползал на полу и что-то рисовал красным карандашом; солнечные пятна лежали на стенах, золотился мох в пазах между бревнами и лишь широкий печной зев глядел черно и нездорово. Иона вспомнил о Тимофее, затем о Катерине, об отношениях с отцом, наконец о своей работе на складе чермета, но не успокоился.
— Ты пасеку смотрел? — спросил он Артющу. — Все в порядке?
— Так точно! — по-военному бодро доложил Артюша. — Я как оборотня стрелил, так он нигде больше не показывается.
Когда Иона встал, позавтракал и прошелся по леваде, утреннее беспокойство ушло, растворилось в других мыслях, в других чувствах и заботах. Точно так же растворялось ощущение запахов и света, особенно острое утром. Он взял грабли и начал доделывать вчерашнюю работу, однако его опять от нее оторвали. На сей раз к пасеке подкатила «Волга», точно такая, как у отца, и Иона насторожился.
— Ага, ты здесь, Василич! — обрадованно воскликнул Сергей Петрович Вежин. — Прекрасно! У меня к тебе дело!
За ним выступал незнакомый, чем-то озабоченный парень.
— Что такое? — Иона пожал руки обоим. — С утра пораньше…
— Знакомься вот, — бывший учитель кивнул на попутчика. — Виктор Васильевич Ревякин. Понимаешь, в чем дело: вчера явился к нему деятель из области и полторы сотни колодок описал…
— Закон есть закон. Если решено, то не нами, в верхах…
— Но ведь вам-то он полсотни записал! — напомнил Вежин. — А у Василия Тимофеевича сто колодок, и все на него в сельсовете записаны.
— Каких сто? — Иона сплюнул. — Шестьдесят осталось, сходи посчитай…
— Иона, ты пойми, это соседское дело, — заговорил бывший учитель. — Я знаю, что ты в Стремянке остаешься, вам вместе жить. Надо помогать друг другу. Ладно, ты Виктора не знаешь, но меня-то? Ты мне помоги, я тебя прошу.
Иона сел на бревна, отвернулся, разглядывая новенькую машину. Приехавшие ждали.
— Эх, ради
вас только! — решился Иона. — Как своему учителю… Вам отказать не могу.— Спасибо! — сдержанно произнес Ревякин и пожал руку. — Сергея-то нет здесь? Он хотел ночевать у меня, да что-то уехал.
— Ученые! — засмеялся Иона. — У них у всех немного сдвиг.
— Слушай, а что с пасекой-то? — спохватился Вежин. — Что так плохо перезимовала?
— Что… Присмотра не было! Батя-то мой — сами знаете: на дурачка пасеку бросит, а сам… — Иона возмущенно мотнул головой. — Я же в ней мало смыслю! Говорят, опоносились…
— Пойдем глянем, — предложил бывший учитель. — Василий Тимофеич в Стремянке?
— И не показывается даже, — отмахнулся Иона и повел приезжих на пасеку. — Там Тимофей куда-то пропал еще…
— Стоп, так дело не пойдет! — остановил Вежин. — Сразу привыкай к порядку. На пасеку заходить только в белом халате.
Иона принес три халата, помог завязать гостям тесемки. Бывший учитель попросил показать ульи, где пчелы пропали совсем. Иона повел их в склад и по пути получил еще одно указание — смести и сжечь весь подмор, а не бросать его в яму. Иначе будут распространяться болезни. В складе он показал несколько ульев, сложенных вчера, с треском отодрал с одного положок. Пчеловоды склонились над ним, начали вытаскивать и рассматривать рамки; Иона тоже сунулся к улью, но лишь наблюдателем. Вежин сгреб что-то со дна улья, поднес к глазам, и Иона увидел, как затряслись его руки, а лицо пошло пятнами. Ревякин тоже нагреб какой-то трухи в ладонь.
— Что? — тихо и недоуменно спросил Иона.
— Якобсони, — одними губами вымолвил Вежин и бросился в леваду. Он скинул крышку с улья, не опасаясь, сорвал и откинул положок, а Ревякин тем временем ловил живых пчел.
— Что? — опять спросил Иона. — Вы что, мужики?
Его не слушали и не замечали. Вежин, как медведь, разорив один улей, кинулся ко второму, потом к третьему. Иона едва успевал за ним поправлять положки и надевать крышки. Приезжие лишь перекинулись взглядами и как по команде устремились к своей машине.
— Мужики! — закричал Иона, догоняя. — Вы что, в самом деле? Шарахаетесь, как медведи!
— Что?! — сдирая халат, спросил Вежин. — А ничего! Варроатоз на вашей пасеке! Клещ! Хозяева, в душу…
Он прыгнул в машину, где уже сидел Ревякин, однако тут же выскочил назад, охлопал себя, вытряс пиджак, а носки снял и забросил в траву. То же самое проделал и его попутчик. «Волга» умчалась, а Иона все стоял и думал. Это каркающее слово — варроатоз — абсолютно ничего ему не говорило…
20
Новое возрождение Стремянки началось в середине пятидесятых, когда наконец-таки бросили мучить худую землю и открыли леспромхоз.
За войну бабы с ребятишками вырезали лучковыми пилами лишь сосновые боры по материковым увалам, смахнули березовые рощи да слегка прихватили каемки тайги. Настоящее же сокровище лежало глубже, в самых недрах черной тайги. Спелые прогонистые пихтачи, густые, как ядреный лен, звенящие под топором ельники и лопавшиеся от зрелости кедры покрывали площадь в сотни тысяч гектаров. Рубить не перерубить, валить не перевалить!