Рой

Он плохо помнил, сколько времени пробивался к берегу: молотил воду кулаками, карабкался по бревнам, дважды пытался встать на ноги, выбрав деревья потолще, и дважды уходил с головой в чернеющую пучину. И все это словно на одном дыхании, на одном порыве.

Когда он наконец выбрался на берег и упал на откос — понял, что оказался на другой стороне: в окнах Запани уже горел далекий свет, лес на воде растворился в сумерках, и слышалось лишь его глухое шевеление.

Иона потрогал гудящий от напряжения трос, приложил к нему ухо: так слушали в детстве, когда становилось неинтересно рисковать и бегать по бревнам. Озноб колол спину, деревенил мышцы, чакали зубы. Он разделся, выкрутил одежду, снова натянул на себя, однако тепла не прибавилось, наоборот, стало холоднее, колотило так, что дергалась голова. Тогда он поднялся на берег, на тот самый зеленевший при дневном свете, а теперь темный угор, и стал бегать вокруг железобетонного мертвяка…

26

Дети знали и понимали все, может быть, чуть больше, чем окружавшие их взрослые. Они почти не плакали, за исключением поскребышка. Однако стали какие-то тихие, и если играли в свои детские игры, то негромко, без шалости, и все время старались держаться кучкой. А когда случалось, что кто-нибудь исчезал из виду, всего лишь на минуту, все бросались искать его, найдя, брали терявшегося за руку и долго не отпускали. Они играли во дворе, на крыше сарая, в непаханом еще огороде; играли в догонялки, в классики, в чехарду, но только не в прятки, потому что старшенькая запретила, и никто с ней не спорил, хотя раньше играть любили. Голящий должен был оставаться один, а им в это время хотелось быть всем вместе. Да и страшно было оставаться одному. Поиграв, они бежали в избу — глянуть на младшенькую, которая не слезала с бабкиных рук, и потом снова возвращались на улицу. В избе было неуютно и больно: бабушка в окружении соседок и подруг без конца выла.

— Ой, сиротинушки мои горемышные! Ой, да на кого вас батюшко с матушкой-то покинули! Ой, да что они наде-елали-и…

Младшенькая подтягивала ей и жалобила бабку еще больше. Сбежавшиеся с округи старушонки хлюпали носами, морщили и так морщинистые лица и, когда жалость перехлестывала через край, причитали все, хором. Дети слышали это и уходили подальше, в конец огорода, где по залогам рос прошлогодний паслен, достоявший до весны. Девчонки рвали ягодки, делили их на всех поровну и ели.

— Баба воет, — говорила Дарьюшка. — Папка плиедет — плотокол составит. Я маленькая — не вою, она болсая — воет.

— Папка не приедет, — серьезно говорила старшенькая. — И мамка не приедет. Их браконьеры убили.

— А баба сказала, они на небо улетели, — грустно промолвила вторая по счету, Анечка. — Потому что они ангелы безгрешные.

— Ангелов не бывает, — сказала старшенькая. — Все это бабушкины сказки. Нам в школе говорили.

— Ну тогда они стали крылатые и просто улетели, — нашлась Анечка. — И теперь их браконьеры ни за что, ни за что не найдут.

— У меня все сопли текут, текут, — пожаловалась Наташа. — Ессе замуз не возьмут. Нос какой-то худылявый.

Если мимо их двора проезжала машина или проходили люди, они, где бы ни находились, бежали к воротам, висли на заборе и смотрели сквозь щели. А когда над головой пролетали птицы или самолеты, они задирали головенки и тоже смотрели за ними. Дарьюшка каждый раз падала на попку и махала ручкой:

— Ой, голова клузитца! Не могу плям…

Заварзин, послушав причитания сватьи, выбрал подходящую минуту, когда дети были на улице, и попросил, чтобы она не плакала и упаси бог не называла девчонок сиротками. Сватья обиделась и даже заругалась на Василия Тимофеевича, дескать, сам слезинки не прольешь и мне запрещаешь. Я по зятю плачу, по доченьке своей, а ты ходишь — дундук дундуком, и будто сына тебе не жалко, детей — сирот круглых. Он попытался втолковать сватье, что сейчас слезами горю не поможешь, что надо думать, как дальше жить, как детей поднимать. И если все сейчас в рев ударятся, то кто же за ребятишками станет смотреть? Похоже, сватья в тот раз ничего не поняла…

Василий Тимофеевич подогнал к воротам большой грузовик, выпрыгнул из кабины и сразу попал в руки девчонкам. Они ухватились за руки, за полы пиджака; старшая повисла на шее, уцепившись сзади, а Дарьюшка протянула руки:

— Хоцю на луцки, хоцю на луцки!..

Заварзин поднял ее на руки и услышал в избе сватьины причитания.

— Баба воет, — объяснила Дарьюшка. — Ты усол — она воет…

— Сейчас, — сказал Заварзин. — Поиграйте пока…

Он вошел в избу и, не обращая внимания на соседских старушек, поднес сватье кулак:

— Видала? Еще раз услышу — не возьму! Одна тут останешься!

Старушки разом умолкли, моргали вытаращенными глазами и дыхнуть боялись. Сватья тоже оборвала вой на середине своей причети и замерла с открытым ртом.

— Хватит нервы трепать! — добавил Заварзин. — Все! Пикнешь еще — так тут и будешь… Чтоб про сиротство больше не слышал!

— Ой, что ты говоришь-то, Василий? — испугалась сватья. — Одну не оставляй! Я ведь с ума сойду, одна-то!

— А ты своим воем и меня, и ребятишек с ума сведешь! — отрезал Василий Тимофеевич. — Грузиться надо! Машину пригнал…

— На ночь-то глядя… — начала было сватья, но прикрыла рот.

— Нельзя здесь больше оставаться, — тихо проговорил Заварзин. — Ребятишкам тяжело; стены эти…

Он вышел на улицу и сообщил девчонкам, что сейчас они будут грузиться и поедут. Дети обрадовались, в печальных глазах мелькнул маленький отблеск восторга. Дарьюшка запрыгала на одной ножке.

Заварзин постоял с шофером у калитки, покурил, дожидаясь грузчиков. Пришли два уполномоченных с Твердохлебовым и начали выносить вещи на улицу. А вещей-то, по стремянским масштабам, и было всего ничего, кроме детских кроваток, зыбок да ребячьей одежонки. Был, правда, сватьин сундук, бог весть чем набитый, изъезженный снегоход «Буран» и машина, когда-то подаренная Заварзиным и тоже почему-то неисправная. Василий Тимофеевич покопался в моторе, но так и не завел ее. Пришлось брать на буксир. Тем временем мужики сделали сходни и начали заводить двух коров. Коровы ревели, упирались, таращились на людей набухшими кровью глазами, и собравшиеся старушки тихонько плакали. Годовалого бычка и теленка со свиньей пришлось затаскивать волоком. Потом из плах соорудили загородку в кузове и погрузили вещи. Сватья вышла из избы последней, с поскребышком и иконой на руках. Присели перед дорогой кто где, и даже слегка возбужденные ребятишки притихли. Заварзин все поглядывал на улицу: должен был приехать Сергей. Не то всех ребятишек в «Волгу» не усадишь, тесновато будет, а в Тимофееву машину на буксире сажать опасно…

— Я хоть с соседями-то попрощаюсь? — пугливо спросила сватья.

Заварзин молча взял с ее рук девчушку. Та с любопытством выглядывала из ватного одеяла и ворочалась, стараясь высвободить ручку.

— Что ты ее завернула-то эдак? — сердито спросил Заварзин. — Не зима же… Ну-ко, давай ручки вытащим! Вот так!

Девочка взмахнула вольной рукой и немедленно засунула свои пальчики в рот Заварзину. Старшие девчонки окружили их, наделали из пальцев «коз» и стали «бодать» последыша. Дарьюшка прикосолапила к Заварзину и осторожно пропихнула головку под его руку…

Соседи провожали их тихо; сватья прощалась с оглядкой и шептала, предупреждала своих подружек, чтобы не плакали.

— Не любит он, уж молчите…

— Ишь, сам хоть бы слезинку уронил и другим не дает, — ворчали старушки. — Крепкосердый, должно быть, сват-то у тебя… Ой, достанется тебе, девка.

— Дак теперь жизнь такая у меня, — косясь на Заварзина, шептала сватья, но из-за глухости — громко. — Раз горе такое — как скажет. Ведь без него-то как? Эдакая орава… Сами-то упокоились, а нас мучиться оставили.

Заварзин не выдержал: похоже, назревал всеобщий рев. Жалость выплескивалась через край.

— Ну все, хватит! — приказал он. — Садись в машину!

Сватья расцеловалась со старушками и потрусила к «Волге».

В это время подъехал Сергей. Детей рассадили в две легковушки, меньших обложили подушками, чтобы не бултыхало на разбитой дороге, но тут заволновалась старшенькая:

— Ой, а рассаду-то, рассаду! Ведь уж взошла хорошо и большая…

— Некуда рассаду, — вздохнул Заварзин. — Да и темно уже…