Роза и Крест

Замятин начал расспрашивать о Милене. Но ничего нового не узнал.

— Кстати, я как раз хотела вам позвонить, — вдруг сказала секретарша. — Я сегодня нашла в своих бумагах листочек и вспомнила, что за пару недель до смерти Евгения Павловича к нему на консультацию приходил весьма солидный человек. Он пришел без записи, договаривался с Евгением Павловичем напрямую. Профессор записал от руки его данные. Но, уходя, этот мужчина попросил, чтобы сведения о его визите ни в коем случае нигде не фиксировались, его посещение было разовым. Профессор отдал бумажку мне, но распорядился, чтобы я не заносила информацию в базу. Со временем листок затерялся среди моих бумаг, а сегодня я его обнаружила.

— Милая моя Светлана Игоревна, ну можно ли забывать про такие важные для следствия детали? — майор старался говорить как можно спокойней, но внутри у него все кипело.

Бывшая секретарша затрясла жабо:

— Но я испытала такой шок, такое потрясение! У меня психологическая травма, — она всхлипнула и уткнулась носом в платок, который комкала в руке.

— Ладно, пожалуйста, не расстраиваетесь. Давайте сюда вашу бумажку.

Она достала из сумки помятый листок и протянула Замятину. Майор развернул его и увидел имя: Дмитрий Погодин. А рядом с ним слово из трех букв. Иван Андреевич побледнел и вперился взглядом в секретаршу. Немую сцену прервал звонок телефона в его кармане.

— Ваня, я подготовил то, что ты просил, готов пересечься, — раздался в трубке голос Ливанова. Замятину потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить — он просил у Ливанова набросать распорядок дня двух подозрительных олигархов.

Они встретились через сорок минут на Пушкинской площади.

— Ты чего такой смурной? Бледный какой-то. Укатали Сивку крутые горки? — первым делом спросил Ливанов.

— Слушай, Серега… А что ты можешь сказать про Дмитрия Погодина?

— О-хо-хо! Погодин! Крутой мужик. А он что, тоже к психиатрам повадился? На него не похоже, нормальная у него психика. Хотя есть и у него слабое местечко.

— Какое?

— Семья. Так вроде уравновешенный, правильный. Но если ты семью его тронешь, он тебя без всякого скальпеля разделает, хребтину голыми руками переломит. Что за пометка напротив его фамилии?

Майор помолчал и через силу выдавил:

— Сын…

VI. Башня

Фрида закончила писать «Вожделение» и осталась довольна работой. Полотно дышало. Казалось, стоит подольше задержать на нем взгляд — и «Багряная жена» оживет: мышцы ее напряженной спины заиграют, живот начнет выступать сильнее, а затем исчезать за линией бедренных костей, Грааль в руке дрогнет и вспыхнет ярче.

Давиду наверняка понравится эта работа. Они договорились встретиться сегодня, чтобы Фрида передала ему полотно. Он обещал прислать за ней машину во второй половине дня.

Проснувшись в хорошем настроении, она наполнила ванну, добавив в воду ароматной пены и морской соли, позволила себе разнежиться, ни о чем не думать.

Вестей от Макса не было уже несколько дней. Фрида скучала, но не волновалась — такое поведение в его духе. Каждый раз, отправляясь на поиски очередного шедевра, Макс полностью погружался в процесс, растворяясь в новой среде и культуре, направляя все внимание вовне. Ему сейчас некогда скучать по Москве. И даже по Фриде. Еще бы! Он уехал в Нью-Йорк, чтобы раздобыть одну из работ Энди Уорхола.

После завершения учебы в академии Макс при помощи отца открыл в центре столицы собственную галерею и назвал ее «Фрида». У него был хороший вкус, и дела в галерее довольно скоро пошли на лад. Он придирчиво отбирал работы современных российских художников, привозил полотна из-за границы, проводил уникальные выставки картин из коллекции отца. В этой же галерее выставлялись и работы Фриды. Они пользовались неизменным спросом, и год от года росли в цене.

В итоге Максим снискал признание высококлассного искусствоведа, к нему стали обращаться обеспеченные клиенты с непростыми заказами. Время от времени ему поручали достать полотна всемирно известных художников — как современных, так и давно почивших. Выполнять такую работу порой было совсем не просто, но Макса это не огорчало. Наоборот, он оживлялся как мальчишка и говорил Фриде, что чувствует себя Индианой Джонсом в поисках сокровищ. Один из таких заказов и увел его в Нью-Йорк. Так пускай потешится.

Она завернулась в пушистое полотенце, провела рукой по запотевшему зеркалу и замерла, разглядывая отражение. На нее смотрели темные глаза, большие и блестящие, словно две спелые вишни с глянцевыми боками, над ними с белой кожей контрастировали выразительные брови с капризными изломами ближе к внешним уголкам век. На высокий лоб спадала прядка черных волос. Она повернула голову в три четверти и придирчиво осмотрела профиль. Ей никогда не нравился ее нос, она считала, что он мог быть меньше, аккуратней, но с годами поняла, что тонкий, идеально очерченный и с едва заметной горбинкой, он придает ее лицу сходство с образом богини незапамятных времен.

Фрида облачилась в белую бесформенную тунику, связанную из хлопковой нити. Тапочкам она предпочитала носки — детская привычка. Заварила крепкий кофе и уселась с кружкой на диван, подобрав по-турецки ноги. Ее хотелось продолжить работу, провести первую половину дня с пользой. Написав два полотна, она уловила особую созидательную волну, некий внутренний ритм, который требовал продолжения начатого.

Разложив перед собой карты, Фрида вглядывалась в изображения. Она заметила, что рисунки, созданные ее тезкой, делятся на холодные и горячие: на те, в которых доминируют красный и оранжевый цвета, и те, что обдают свежестью голубого и зеленого. Ее тянуло к теплым картам — «Император», «Иерофант», «Вожделение», «Башня», «Влюбленные»… От них будто исходил тот жар, которого ей не хватало в отсутствие Макса.

«Башня» пылала ярче всех, и не только благодаря краскам. На этой карте было изображено пламя, направленное на выложенную крупными камнями высокую башню. Фрида взяла ее в руку и стала рассматривать пристальней. Башня рушится, кренится в бок, с ее вершины падают люди, а над всем этим сияет око, от которого расходятся оранжевые лучи. Эта карта символизирует разрушение — полное, до основания, после которого не остается ничего. «Проявление космической энергии в наиболее грубой ее форме», — написал о ней Кроули. В некоторых случаях эта карта может предрекать внезапную смерть.

Фрида знала, как рушится мир, оставляя после себя лишь груды обломков и мертвую растрескавшуюся землю. Она знала, что такое вдыхать сухой горячий воздух, которым невозможно надышаться, как невозможно напиться вязким медом, и видеть вокруг себя пустошь, насколько хватает взгляда. Она знала, что значит жить между двух миров: одним глазом смотреть на мир реальный, а вторым видеть другой — свой собственный. Он явился ей таким.

Хотя нет. Второй мир существовал изначально, с раннего детства. Просто когда-то он был точной проекцией мира реального, его зеркальным отражением. В нем также синело небо, по земле стелилась сочная трава, у забора розовели цветы вишни. А потом в эту благодать ворвалась стихия, и мир стал разительно отличаться от того, каким был раньше.

Когда мама не вернулась домой, а вечером следующего дня бабушка закрылась в комнате и долго плакала, по небу пробежали первые молнии. Облака сменились тучами, они набухали влагой, наливались цветом, собственная тяжесть тянула их к земле. Метаморфоза происходила быстро. А вместе с ней у Фриды зарождалось еще не понимание, но предчувствие катастрофы — надвигающегося тайфуна, урагана, смерча…

Так ощущалась необратимость того, что пока неведомо — будто внутри у нее было спокойное озеро, вдруг в его центр упал булыжник, и пока он быстро опускается вниз, по водной глади расходятся круги. И вот этот увесистый камень достигает дна, потревожив мутный ил, и оседает тяжестью внизу живота.