Рождение волшебницы

– Не лучше ли дома спать? – бурчал Обрюта. – Вот, княжич, вы весь дрожите. Что хорошего-то, на камнях? Роса.

Покои наследника престола, двух– и трехэтажная пристройка, примыкали к великокняжеским палатам. Главным своим входом они смотрели не на дворцовую площадь, а на маленький солнечный дворик, где умещались несколько розовых кустов и огромный ясень. Дерево поднималось раскидистой вершиной не многим ниже дворцовых башен и шпилей, а оголенные его корни дыбили древнюю мостовую.

Покои эти с незапамятных времен принадлежали наследникам рода Шереметов. Ясень напротив – вон еще когда! – посадил Лжеакинф, утопленный впоследствии в возрасте шести лет в ведре с патокой. Разоблаченный похититель престола, пытавшийся подменить собой подлинного Акинфа, захлебнулся избытком сладости, к которой имел губительное пристрастие; зеленое деревце осталось. Хотя нельзя исключить, что посаженный Лжеакинфом ясень оказался бы на поверку Лжеясенем, вздумай только кто-нибудь провести настоящее, нелицеприятное расследование. Но никто не решался ставить вопрос в такой плоскости. Неудобно было бы признать, что разоблаченный ясень какое уже поколение – века! – осеняет колыбель Шереметов своими подложными листьями и притворной кроной.

Юлий бывал здесь редко. Покои наследника – десятка два бестолково устроенных комнат – полнились челядью и праздными молодыми людьми неопределенного назначения. Эти развязные юнцы делали посещение брата испытанием. Еще одно неудобство того же рода составляла стража. Скучающие ратники у крыльца беззастенчиво глазели на княжича и, понятно же, не могли не замечать грубо заштопанных Обрютой чулок. Ратники располагали достаточным досугом, чтобы внимательнейшим образом изучить торчащие из слишком коротких рукавов запястья мальчика, а что себе думали, при себе и держали, не высказывая никаких суждений – ни дозволенных, ни крамольных. Окостенев телом, кое-как, спотыкаясь, Юлий достигал крыльца. И неизменно, миновав дворик, забывал подтянуть чулки – до следующего раза. Никого ведь, в сущности, в целом Вышгороде не занимало, как Юлий одет, что он ест, из каких таких вздорных книг черпает свои жизненные воззрения.

Но тайна Блудницы – это другое дело. Тайна давала Юлию ощущение значительности, которой ему так не хватало. На сей раз он рассчитывал пройти крыльцо безболезненно. Так оно и вышло. Стража едва глянула. Это были малознакомые, может быть, и вовсе новые парни. Бердыши они составили к стене, а сами метали кости на нижней ступени крыльца.

Покрытая сбившимся ковром мраморная лестница привела его наверх, где было пусто во всей череде видимых насквозь комнат. Сюда доносился крепкий жеребячий гогот, различались и человеческие слова. Направо от входа сразу за лестницей валялся на недавно обитой шелком, но продранной скамье долговязый слуга в белых чулках. Он поспешно вскочил, с неприятным изумлением обнаружив Юлия, и как бы себе в оправдание пояснил:

– Братец ваш, великий государь княжич Громол, почивают. – И показал туда, где жеребячились голоса. Вслед за тем, устыдившись, слуга явственно покраснел.

Юлий, страдая за чужую ложь, тоже покраснел, они испуганно разбежались глазами. Принюхиваясь к стойкому запаху псины, мальчик двинулся чередою запустелых комнат, где валялись в самых неожиданных сочетаниях стаканы, плети, мячи, прорванный, сплошь истыканный каким-то треугольным острием и съежившийся от этого издевательства барабан. Высокие окна необыкновенно чистого и гладкого стекла, полуприкрытые небрежно спущенными или, наоборот, кое-как поднятыми занавесями, впускали в комнаты потоки солнца, которое сообщало этому застарелому беспорядку вид легкомысленный и радужный. Разнобой голосов в дальнем конце покоев указывал Юлию путь, он перестал озираться, как вдруг напомнил о себе оставшийся в сенях слуга:

– Госс-сударь!.. – громко прошипел он и больше того не успел, хотя и взмахнул предостерегающе рукой, когда Юлий оглянулся. С другого бока рявкнуло чудище – до нутра пронизывающий рык, что-то жуткое ринулось на него, он шарахнулся, задохнувшись, и пережил собственную гибель прежде, чем уразумел случившееся: огромный лев вздыбился, заслонив собой одверье.

И почему-то оставил Юлия невредимым на расстоянии вытянутой руки от резанувших воздух когтей, от вздернутой, запрокинутой пасти, извергающей слюну, рев и зловоние.

Сердце неслось скачками.

Толстый ременный ошейник и железная цепь удерживали зверя на пороге смежной комнаты. Лев вскинулся на задние лапы, повторяя свое собственное изображение на десятках владетельских гербов.

Впереди, в конце сквозного ряда комнат, высыпали люди Громола. Опознав младшего княжича, они смешались, не решились смеяться и примолкли. Слуга благоразумно исчез.

Сделав над собой усилие, чтобы оправиться (а это не просто было рядом с рыкающим львом), Юлий распрямил плечи. Однако наступил на ходули, брошенные посреди прохода, чудом избежал падения и проделал несколько шагов лётом, единым духом оказавшись между встречавшими его юнцами. Во всяком случае, не нужно было этой пытки – томительно выдерживать себя под встречными взглядами. А там уж рукой подать до спальни Громола. Там обнаружил он еще нескольких молодых людей, одетых так же, как эти – для гимнастических упражнений: облегающие штаны и короткие шнурованные курточки с широкими в плечах рукавами.

Все занавеси в спальне, просторном, в три огромных окна помещении, были подняты. Та же разруха и безалаберность: игральные карты на ковре, заставленные объедками и опивками столы. А наследник престола Громол, одетый и в башмаках, закрыв голову подушкой, спал на едва разобранной кровати.

– Государь! – ничуть не понижая голоса, обратился к Юлию один из гимнастических юнцов. Он неторопливо, с видимым удовольствием откинул за плечи длинные волосы и стал на манер танцевального коленца: руки кулаками в бока, всей тяжестью опирался на правую ногу, левую занес в сторону и уставил в пол пяткой. Помнится, это был младший сын владетеля Шебола Зерзень. – Ваша милость, государь! Если вы возьмете на себя ответственность, мы попробуем разбудить наследника. На вашу долю выпадет наиболее ответственная и опасная задача: сдернуть подушку.

Юлий кивнул, не находя слов. Должно быть, бледность и растерянность, запечатленные на его лице львиным рыком, еще не сошли и служили закономерным дополнением к спущенному чулку и обтрепанным обшлагам слишком коротких рукавов.

Откуда-то взялись музыканты, разобрали два гудка, трубу и барабан. Маленький ловкий барабан оказался в руках на удивление миловидной девушки в ладном, но скромном для столь блистательного общества платье. Владетельский сын Шеболов подал музыкантам знак, и Юлий уловил влажный, словно бы размягченный взгляд, который барабанщица бросила на юного вельможу.

Взгляд этот был ясен ему, как невзначай сорвавшееся признание. Сердце его кольнула боль, ибо считанных мгновений хватило Юлию, чтобы осознать, как хороша и чиста девушка, и ощутить неприязнь к Шеболову сыну. Но, что и говорить, юный вельможа и создан был для любви, так же, как милая, с чистым открытым лбом барабанщица создана, чтобы влюбиться… в это горделивое лицо со слегка взгорбленным носом. Тщательно ухоженные волосы, завитые мелкими кольцами, рассыпались по плечам юноши, как небрежно брошенная груда драгоценностей.

Все это был только миг.

Музыканты взыграли, девушка застучала проворными пальцами в барабан и сразу же улыбнулась – такая девушка не могла не засветиться радостью при звуках задорного наигрыша, а Юлий… Ему ничего не оставалось, как сдернуть с головы брата подушку. Что он и сделал, благоразумно отстранившись от готовой брыкаться ноги.

Громол дернулся и застонал, переворачиваясь лицом в постель, зажал уши, но защититься от музыки уже не мог. Наконец, он взрычал и подскочил, вызверившись, хватил подушку и, мгновенно обежав глазами музыкантов, миновал девушку, чтобы двинуть гудочника, – накрыл его вместе с прижатым к щеке гудком. Жалобно тренькнула струна, и все стихло. Громол стоял в постели на коленях, дико озираясь.