Рожденные на улице Мопра

Капитан быстро забрался на бронемашину, крикнул в открытый люк:

— Матвеев! Выйти из машины. Освободи место для командира полка!

Павел Ворончихин забрался в БТР, занял тесное место стрелка, взялся за раму оптического прицела крупнокалиберного пулемета.

В Ленина стреляла Каплан, фактически террористка-одиночка. Урицкого уничтожил тоже одиночка, эсер Канегиссер. С Кировым расправился взбешенный муж его любовницы Николаев. Даже в Кеннеди стрелял человек не крупного заговора, индивидуал. Потому и получилось, в большой заговор всегда вотрется стукач. Пулю для Иосифа Сталина, каплю яда или удар чернильным прибором по голове мог подготовить исключительно одиночка. В отчаянном одиночке нет предательства самого перед собой.

Павел Ворончихин давно не испытывал такого чувства, чувства страха — животного, лихорадящего инстинкта. Отроческие страхи перед шпаной, перед строгим завучем — теперь казались наивными. Лишь один страх был достоин уважения. Страх перед Мамаем. Мамай был циничен, свиреп. Он обволакивал жертву страхом, он мог безответно выбить зубы честному парню, изнасиловать девчонку и запугать ее так, чтоб всю жизнь «не вякнула», он мог глумиться над смирным и немощным. Павел по сей день помнил тот унизительный, стыдный страх: сердце уходило в пятки, в голове гудело, в горле — будто тошнота и сухость. Но ведь однажды он поборол в себе этот страх. Схватил ящик у магазина и напал на Мамая. Дикое смертное отчаяние — словно бросился на амбразуру. И пусть потом бежал, скрывался в лесу на берегу Вятки, гонимый со своей улицы опять же неистребимым страхом, но все же испытал вкус победы. Счастье преодоления себя!

Передвигая оптический прицел пулемета, Павел нашел в перекрестье штрихов Ельцина. Ельцин ораторствовал, и с боков и с переду заслоняемый соратниками и охраной. Потом он поднял над головой бело-сине-красный флаг и стал им размахивать.

Павла Ворончихина впервые в жизни охватило знобящее, окрыляющее чувство значимости своей жизни, своего предназначения. Он понял, что в эту минуту каждый человек, исключительно каждый — и командир батальона капитан Баранов, и рядовой, с бугроватым обветренным лицом Матвеев, который выбрался из БТР и уступил место стрелка, и начальник полковой разведки майор Головченко, и командир взвода охраны лейтенант Теплых, и все солдаты полка, и милиционеры оцепления, вооруженные автоматами, и все люди в людском море перед зданием Верховного Совета РСФСР, — есть не просто люди, индивиды, единицы или личности, есть не просто часть расколотого общества, но и часть всеобщей истории. Сейчас, на этом повороте, каждый из них очень ценен. От каждого из них зависит исход схватки, судьба этого общества и судьба того человека с одутловатым лицом, который на балконе здания размахивал флагом и надувал щеки, чтобы под улюлюканье толпы выкрикнуть в микрофон свою правду.

Озноб прокатился по спине Павла. Во всем раскладе он, полковник Ворончихин, сидящий у гашетки крупнокалиберного пулемета, может стать главным звеном в истории страны на этом революционном вывихе. Роль его может оказаться и величественна, и позорна.

Почти механически, с твердой отточенностью, не забыв прежние стрелковые навыки, Павел вставил ленту с патронами в патронник, снял пулемет с предохранителя, щелкнул затвором. Осталось нажать на гашетку, и десятки пуль четырнадцатого убойного калибра бестрепетным свинцовым роем пронесутся над головами толпы и разнесут в пух и прах человека — предателя вскормившей его коммунистической партии, скандалиста и пьяницу, чье властолюбие и напор кому-то сейчас очень выгодны.

Соратники, охранники, что лепились с боков к Ельцину на балконе, конечно, тоже пострадают. Ну и пусть! Они не просто люди, они есть часть самого Ельцина, его глотка, его глаза, его уши, его пропагандистский орган. Может быть, они есть еще большее зло, чем сам иуда; они умело пользуются его ухарством и нахрапом. Если они исчезнут вместе с ним, — не о чем жалеть…

Павла опять окатило внутренним огнем. Кровь прихлынула к голове. Он слышал ток этой горячей возбужденной крови. Сердце гнало ее по артериям, и во всем теле появлялась дрожь. Это был огонь в крови, огонь и азарт. Человек, который взывал окружившую его толпу к неповиновению, должен остановиться, замолчать. Он должен исчезнуть из истории России!

Пот выступил на лбу Павла.

В свое время военные «пропустили» Сталина — вовремя не нажали на курок. Теперь военные осмелились нейтрализовать болтуна и западного угодника Горбачева, но проглядели другое зло — Ельцина.

Павел проскользил мыслями по возможным последствиям. Его, расстрельщика, сочтут одиночкой террористом, реакционером-мракобесом, одержимым коммунякой. Демократическая общественность проклянет его и его детей; его расстреляют по суду или же линчуют прямо на месте преступления разъяренные ельцинисты… Но кто? Кто же, если не он и не сейчас? Где все эти люди в чинах, с большими звездами и лампасами на штанах, которые могли не допустить этого без крови?!

Он острее посмотрел в прицел. Он подсознательно понимал, почему медлит. Мишень была слишком далеко. Но ведь можно, нужно попробовать! Жертв будет много. Но ради спасения…

Павел вытер о китель вспотевшие ладони и почти непроизвольно потянулся правой рукой под китель, к оберегу на груди. Пальцы нащупали оберег, дареный Константином, сжали его. Всё внутри замерло. Казалось, ток крови остановился. Он сидел так некоторое время — без молитв, без мыслей, закрыв глаза.

Чувство выше понимания. Чувству можно довериться. Чувство рождается не из обстоятельств и информации, оно дается откуда-то свыше. Павел обтер рукавом пот со лба, открыл люк и выбрался из БТР. Он спрыгнул на асфальт и, опустив глаза, пошел к своей КШМ. Ему было стыдно. Ему казалось, что все, кто был поблизости, догадались, что он, командир полка, сломался, струсил, смалодушничал.

Павел не замечал некоторое время, что рядом с ним, чуть поотстав, идет капитан Баранов.

— Я тоже приглядывался, товарищ полковник, — сказал негромко Баранов. — Из такого пулемета промахнемся. Кучность стрельбы малая. Из БМП, из пушки еще можно… Но лучше бы из танка — прямой наводкой жахнуть…

— Танков у меня в полку нет, капитан, — сказал Павел и быстрее зашагал к своей машине.

Здесь, в командирском кунге, он просидел несколько бесплодных часов. Он даже не донимал штаб дивизии по поводу вводных, сидел то в одиночестве, то в компании немногословного начальника штаба Блохина, который и распоряжался по возникающим неизбежным требам. Казалось, Павел Ворончихин уже вышел из игры.

Время от времени он глядел из открытого окна кунга на белостенное здание, на людскую толкучку на прилегающей площади, на нарядные и чуждые трехцветные флаги. Возбужденная толпа то ликовала, то ожесточалась. Речёвки доносились — от угроз до прославления.

— Путчистов — за решетку!

— Ельцин и свобода — наш выбор!

Толпа постепенно вовлекала в себя милицейские оцепления, воинские части. Кое-где солдаты и милиция напропалую братались с гражданскими. Две пьяные девки, рыжеволосая, в джинсах в обтяжку, с несколькими подвявшими гвоздичками, и блондинка в мини-мини-юбке, не всегда скрывающей ее белые трусы, приставали к солдатам: дарили цветы, свистели, вставляя в рот два пальца, лезли на броню БТР — хотели покататься.

В кунге было душно. Павел открыл дверь. Невольно взглянул в сторону милицейского оцепления. Увидел среди шарахающихся поблизости людей родное лицо.

XVI

— Пашка! Надо же, как встретились… Я все время говорил: жизнь — это праздник случайностей. Я так рад!

Алексей весело смотрел на хмурого Павла.

— Ты чего сюда приперся? Ельцина защищать? А если штурм объявят? Я буду вынужден тебя убить? Как я матери в глаза погляжу?

Разговор у братьев не клеился.

Они сидели в кунге друг против друга. Алексей улыбался. Павел прятал глаза и, казалось, затаил на него злобу. Злобу краеугольную, принципиальную, — почти классовую… За такую брат с братом в идеологическом семнадцатом году квитались пулей.