Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

Поразительно, надо сказать, было разнообразие его жизненных связей.

А я посмотрел на тумбочку, где в книге запрятана была записка-талисманчик от моей двенадцатилетней дочки - как раз под Рождество Кларина принесла. "Папочка, любимый, дорогой. Талисманчики никогда не мешали. Опять пишу. Держись. Пусть твоя сила воли поможет тебе. Я верю в тебя и люблю, мы без тебя не можем. Прошу, будь смелый. Твоя Маша. Настаивай на своем хорошем и не вешай нос! Ты пойми, мы без тебя не можем. Очень люблю. Все обойдется..." Талисман есть талисман, он на самом деле и заставил меня на ноги встать.

Удивительно, что жена Глеба ни разу не обратилась к сестрам, не поговорила с ними, не потребовала пригласить дежурного врача - хоть малая, но надежда на какую-то помощь. Она так и сидела подле него, не читала, не вязала, с другими больными, то есть с нами, не общалась. Иногда совала Глебу бублик или ватрушку, когда ей казалось, что он голоден. Приносила питье из столовой - чай или просто кипяченую воду, когда он просил. Не препятствовала ему ходить курить в туалет, хотя его уже прямо шатало. В день-полтора его так скрутило, что трудно было, даже видя, в это поверить. Она словно не замечала ухудшения, ничто не колебало ее тихости, ее недвижного сидения на стуле, взгляда, уставленного то в пол, то в стенку - но мимо нас. Классический типаж воспетой славянофилами добродетельной жены. Ни слова помимо воли мужа, ни поступка помимо воли начальства. Странно было вообразить, что Глеб помнит ее еще невестой, которую он на руках выносил из машины.

На ночь сестры велели ей уйти, и она послушно встала и покинула больницу, не попросив нас присмотреть за Глебом и даже на случай домашнего телефона не оставила.

8-го утром я встретил Кларину в коридоре. Увидев меня, она была поражена и обрадована. Вся расцвела, улыбнулась, склонив по-птичьи голову набок.

– Старайся! Молодец! Я тебе еще гранатовый сок принесла. Он тоже железо повышает.

– Глебу что-то совсем плохо, - ответил я невпопад.

– А что врач?

Вопрос этот напомнил мне еще советских времен анекдот, как летят в ракете в космос Василий Иванович и Петька. Чапаев из командирской рубки кричит: "Петька, что приборы?" "Десять!" - бодро рапортует Петька. "Что десять?" спрашивает Василий Иванович. "А что приборы?" - отзывается Петька.

И я повторил Петькин ответ:

– Десять.

Кларина вспомнила, помрачнела, махнула рукой, шагнула было в палату.

– Не надо, - остановил ее Славка.
– Там жена, и вроде собирается он.

– Куда?

– Туда, где все будем.

Мы стояли около банкеток под двумя фикусами как раз напротив сестринского поста за деревянной загородкой. Но сестер никого не было. Ушли куда-то пить чай. Зато из нашей палаты выползли почти все. Славка, короткий, твердый, прямой. Юрка, державшийся уже вполне молодцевато, хотя плечи иногда и опускал, даже температуривший подросток Паша с красным от жара лицом лежал на одной из банкеток, подложив руки под голову, и глядел в потолок испуганными глазами.

– У Глеба утром недержание кала случилось, - с военной, отнюдь не дипломатической прямотой пояснил Юрка. Ну и то - больница ближе к казарме, чем к дипкорпусу.
– Его жена там подмывает. Сейчас придет Глебкина сестра и чистую пижаму принесет.

Короче, Кларину быстро выпроводили. Она и сама торопилась. Обещала дочке позаниматься с ней алгеброй. Сказала, что придет завтра, принесет, как всегда, еду и уж непременно в понедельник, 10-го, с самого утра, - чтоб я не тревожился. Она и с Анатолием Александровичем поговорит, и с заведующим отделением: может, пора уже переходить на домашнее лечение. Во всяком случае, гастроэнтеролог из академической поликлиники, которому она сумела дозвониться домой и все рассказала, категорически против операции. В свете утреннего зимнего солнца да еще при том, что я уже стоял на ногах, ночные мои страхи показались мне и впрямь дикостью, а странные речи Татя и Шхунаева болезненным преувеличением. Еще не хватало днем ночное явление Ваньки Флинта вспоминать. И я бодро отпустил Кларину домой.

Потом появилась сестра Глеба, как мы догадались: растерянная длинноносая женщина с полиэтиленовой сумкой в руке.

Она спросила про нашу палату, и Славка проводил ее туда.

Я тихо побрел по коридору, проверяя себя, далеко ли могу дойти. За ординаторской начиналось женское отделение. Там худенькая старушка с блестящими глазками внушала полнотелой чернобровой медсестре Наташке:

– Тяжело дышите, много воды пьете. Меньше надо, легче будет. И весу меньше. Я как уверовала - стала посты соблюдать, и легкая стала, сколько сбросила. Вдвое против меня теперешней. Правда, Тоня?
– обратилась она к сидевшей рядом с ней больной, которую, видимо, пришла навестить.

– Правда, Анисья, - отвечала та.

– Васька-то от еды сгорел в пятьдесят шесть, и ел, и пил много, продолжала старушка.
– А я из долгожителей, у меня дед в девяносто четыре умер, а бабка в девяносто два. Я, как захотела меньше есть, супчику себе полтарелки, а второго полную, как всегда. Наложу полную и ножиком пополам разделю. Эту съем, а ту не буду. А брюхо-то, жадный Адам, просит. А я ему: "Нет, Адам, этого тебе не дам". Ведь мясо не виновато, и колбаса не виновата. Вся вина в нас сидит. С собой бороться надо. И так мне легко стало. Вы Евангелие читаете? А Ветхий Завет? Читайте, читайте, их нужно вместе читать. Я, когда пощусь, всегда читаю. Мне уже восемьдесят три...

– А ты, Анисья, с какого?

– С восемнадцатого.

– А Феклиста как же? Она ж тоже с восемнадцатого, а на год старше.

– Она в январе, а я в декабре родилась. Они, православные, любят прилгнуть.

– А вы разве не православная?
– удивилась Наташка.

– Нет!
– с торжествующей физиономией, горделиво и безумно ответила посетительница.
– Я в эти храмы не хожу. Они доскам молятся. А мы самому Богу, его слову. Что важнее - Бог или доска? Ведь доска-то из дерева, а дерево создал Бог. И всю Вселенную Он тоже создал, значит, Он важнее. Православные сначала объедаются, а потом постятся. Это неправильно. А уж давно ясно, что только мы и спасемся. А тех всех священников в кучку соединят. Церквы-то объединятся, и антихрист сразу на всех одну свою печать поставит. И будут их три дня в гноище держать и разным казням предавать. А мы будем в это время сердцем радоваться, потому что праведно жили. Нас, баптистов, много. Когда свободу-то дали, то многие наши по разным странам поездили, везде наши молитвенные дома построены. А вы с собой боритесь, и сохранит вас Господь.

Наташка хмыкнула и пошла прочь. Увидев меня, бросила:

– Смотри-ка, расходился! Иди-ка лучше в палату, а то завалишься здесь где-нибудь, хлопот с тобой не оберешься. А уж если ходишь, то иди сегодня в столовую сам, не будем тебе обед больше носить.

Возражать не было сил, и я побрел послушно в свою сторону, думая на ходу: "Почему же все у нас, как только в свою правоту уверуют, хотят остальных сразу сгноить? И не просто сгноить, а каким-то адским мукам предать, в жертву принести? Что мы за народ такой? Прирожденные большевики, вроде А.А. Воистину можно писать трактат про особенности национального безумия".

Я вернулся в палату. Остальные уже раньше меня разлеглись по своим койкам. Каждый нервничал по-своему. Больше всех был испуган Паша. Он чувствовал себя больным, температура была за тридцать восемь, хотя антибиотики кололи, но она почему-то не спадала, и врачи объяснить это не могли. Глаза его, направленные в потолок, были как у того барана, который ждал своей очереди пойти на шашлык. Дедок хрюндел, ворочался, гремел банками, что-то тихо бормотал, но вслух не решался, и, кроме "тить" и звона банок, с его койки других шумов не доносилось. И про космос свой он забыл, казалось. У Юрки было самое жалкое выражение лица, будто он не знает, как поступить, на что решиться. Но в целом он держался достаточно отстраненно, хотя, похоже, человек умирал, и даже рядом с ним, на соседней койке, но он всякого в своей жизни навидался - и в курсантах, и тем более в дипломатах, где людская жизнь в расчет не принимается вовсе. Однако это было слишком близко, и он не знал, как реагировать. Зато Славка опять оказался необходим и полезен растерянным женщинам. Приносил воду, подавал упавшее полотенце, приподнимал Глеба, когда нужно было. Казалось, женщины, особенно сестра, не верили, что может наступить конец жизни у лежащего, которого они знали много лет, к которому привыкли, привыкли, что он всегда рядом, а потому не может перестать существовать. Я тоже не мог даже вообразить, что Глеб и в самом деле умирает. Ведь еще 3-го числа Глеб был самый ходячий в нашей палате, именно он ходил звонить моей жене, когда меня привезли из реанимации, именно он возражал что-то А.А. Слово "умирает" никто не произносил, обходились эвфемизмами, но я и в самом деле не верил, что это так вот вдруг может произойти. Есть же средства, есть врачи, мы ведь в больнице в конце концов! Ведь Тать сказал, что от лекарства сначала может быть ухудшение... Я все порывался пойти позвать сестру, вызвать врача, пусть даже Шхунаева, но Славка удерживал меня за руку.

– А толку?
– спрашивал он.
– У него же не болит ничего. А что они, кроме обезболивающего, дать могут.

Болей у Глеба не было, но желтел он прямо на глазах. Никогда не думал, что человек может менять окраску тела с такой скоростью. Даже японцы и китайцы казались теперь белыми по сравнению с ним. Белки глаз стали желтками, а при том, что глаза были карие, они казались уже не глазами, а какими-то впадинами на лице. Даже ногти пожелтели. Можно сказать, что он выглядел, как желтый негр.