«Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н.

Жизнь его была полезнее на изменившемся поле битвы, чем если бы он неутомимо бросился на более блестящее поприще; и здесь он был счастлив со своею женой, Грацией.

А Мери? Неужели он забыл о ней?

Они разговаривали о ночи бегства.

– Время с тех пор летело, милая Грация, – сказал он, – а кажется, как давно это было! Мы считаем время не годами, а событиями и переменами внутри нас.

– А целые года прошли с тех пор, как Мери нет с нами, – возразила Грация. – Сегодня в шестой раз сидим мы здесь в день ее рождения и беседуем о счастливой минуте ее возвращения, так долго ожидаемой и так долго откладываемой. О, когда-то она наступит!

Глаза ее наполнились слезами; муж наблюдал ее внимательно и, придвинувшись к ней ближе, сказал:

– Но ведь Мери написала тебе в прощальном письме, которое оставила у тебя на столе, душа моя, которое ты так часто перечитываешь, что она не может возвратиться раньше, как через несколько лет. Не так ли?

Грация достала с груди письмо, поцеловала его и сказала: «Да».

– И что, как бы счастлива ни была она в продолжение этих лет, она все будет думать о минуте, в которую снова увидится с тобою, и когда все объяснится, – и что она просит тебя не терять этой надежды. Ведь так она писала, не правда ли?

– Да.

– И то же повторяла она во всяком письме?

– Исключая последнее, что получено несколько месяцев тому назад: в нем она говорит о тебе, о том, что тебе уже известно, и что я должна узнать сегодня ввечеру.

Он посмотрел на солнце, которое уже склонилось на запад, и сказал, что назначенное для того время – захождение солнца.

– Альфред! – сказала Грация, положив руку на плечо мужа. – В этом первом письме, которое я так часто перечитываю, есть что-то, о чем я никогда тебе не говорила. Но теперь, в минуту, когда вся ваша жизнь как будто успокаивается вместе с находящим солнцем, я не могу молчать дальше.

– Что же это такое, душа моя?

– Оставляя нас, Мери написала мне, между прочим, что некогда ты поручил ее мне как священный залог для хранения, и что теперь она точно так же вверяет тебя мне; она просила и умоляла меня, если я люблю ее, если люблю тебя, не отвергнуть любви твоей, которая, как она полагала (или знала, по ее выражению) обратится ко мне, когда заживет рана сердца. Она просила меня ответить тебе любовью на любовь.

– И сделать меня опять гордым своим счастьем человеком? Не так ли она сказала?

– Нет: осчастливить меня твоею любовью, – отвечала она, припав на грудь мужа.

– Послушай, душа моя! – сказал он. – Нет, оставайся так, – прибавил он, прижав к своему плечу голову, которую она было подняла. – Я знаю, почему ты до сих пор не говорила мне об этом месте в ее письме. Знаю, почему и следа его не было заметно ни в словах твоих, ни во взорах. Знаю, почему, Грация, мой верный друг, с таким трудом согласилась быть моей женой. И именно поэтому-то знаю я, как неоцененно сердце, которое прижимаю я теперь к груди моей, и благодарю Бога за такое сокровище!

Он прижал ее к своему сердцу, и она заплакала, но слезами упоения. Через минуту он взглянул на дитя, игравшее у ног их с корзиною цветов, и попросил его посмотреть на пурпур и золото заходящего солнца.

– Альфред, – сказала Грация, быстро подняв голову при этих словах, – солнце заходит. Ты не забыл, что должна я узнать до его захождения.

– Ты должна узнать истинную историю Мери, душа моя, – отвечал он.

– Всю истину, – сказала она умоляющим голосом. – Чтобы ничего больше не было от меня скрыто. Так было мне обещано. Не правда ли?

– Да.

– До захождения солнца в день рождения Мери. Видишь, Альфред, оно почти уже заходит.

Он обнял ее и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

– Не я должен раскрыть тебе эту истину, милая Грация. Ты услышишь ее из других уст.

– Из других! – повторила она слабым голосом.

– Да. Я знаю твердость твоего сердца, знаю твое мужество; слова два приготовительных для тебя довольно. Ты сказала правду: час настал. Скажи мне, что ты теперь в силах вынести испытание, сюрприз, душевное потрясение, – и вестник ждет у входа.

– Какой вестник? И какую весть принес он?

– Я обязался не говорить ничего больше, – сказал он, все еще не сводя с нее глаз. – Ты не догадываешься?

– Боюсь и подумать, – отвечала она.

Ее пугало волнение на его лице. Она опять припала к его плечу, дрожа, и просила его подождать минуту.

– Ободрись, душа моя. Если ты в силах принять вестника – он ждет. Солнце заходит, сегодня день рождения Мери. Смелее, Грация!

Она подняла голову, взглянула на него и сказала, что она готова. Когда она смотрела вслед уходящему Альфреду, она была удивительно похожа на Мери в последнее время перед ее бегством. Альфред взял дочь с собою. Она позвала ее назад, – малютку звали Мери, – и прижала ее к груди. Освободившись из объятий, малютка побежала опять за отцом, и Грация осталась одна.

Она сама не знала, чего боится, чего ждет, и стояла неподвижно, устремив глаза на дверь, в которой они скрылись.

Боже мой! Кто это появился и стал на пороге, в белой одежде, колеблемой ветром? Голова склонилась на грудь отца ее, и он прижимает ее с любовью! Что за видение, вырвавшись из рук его, с криком и с распростертыми объятиями любви бросается ей на шею?

– О, Мери, Мери! О, сестра моя! О, душа души моей! О, невыразимое счастье! Тебя ли вижу я опять?

То был не сон, не видение – дитя надежды или страха, но сама Мери, милая Мери! До того прекрасная, до того счастливая, несмотря на битву ее жизни, что когда заходящее солнце озарило лицо ее, она походила на ангела, ниспосланного на землю для чьего-нибудь утешения.

Она приникла к сестре, опустившейся на скамью и обнявшей ее; она улыбалась сквозь слезы, стоя перед ней на коленях, обвивши ее руками и не сводя с нее глаз. Солнце обливало голову ее торжественным светом и ясной тишиной вечера. Наконец, Мери прервала молчание, и спокойный, тихий, ясный, как этот час дня, голос ее произнес:

– Когда я жила в этом доме, Грация, как буду жить в нем опять…

– Постой, душа моя! Одну минуту! О, Мери! Опять слышать твой голос…

Грация не могла сначала вынести звуков этого дорогого ее сердцу голоса.

– Когда я жила в этом доме, Грация, как буду жить в нем опять, я любила Альфреда всей душой, любила его безгранично. Я готова была умереть за него, как ни была я молода. Любовь его была выше всего в мире. Теперь все это уже давно прошло и миновалось, все изменилось; но мне не хочется, чтобы ты, которая любишь его так искренно, думала, что я не любила его так же чистосердечно. Я никогда не любила его так сильно, Грация, как в ту минуту, когда он простился с нами на том самом месте и в этот самый день. Никогда не любила я его так сильно, как в ту ночь, когда бежала из отцовского дома.