Розмысл царя Иоанна Грозного
Шрифт:
— Не пойду яз за него, старого!
И, не слушая увещеваний, выбежала из светлицы, изо всех сил хлопнув дверью.
Гость уселся подле жарко истопленного очага и маленькими глоточками отпивал мёд.
Фёдор подошёл ближе к боярину.
— Вот и дороженька ратная выпала тебе, князюшко!
— Да и тебе, поди!
— Про то яз и сказываю.
И, покряхтев нерешительно, прибавил вполголоса:
— С венцом бы поторопиться, боярин.
Микола Петрович притворно вздохнул и показал на свою заросшую буйно голову:
— Оно и яз бы охоч, да сам ведаешь: срок туги ещё не отошёл по покойнице. Эвона,
Фёдор фыркнул в кулак.
— Туга! По блуднице! И потешен ты, князь!
Точно какая злобная сила рванула с лавки Миколу Петровича:
— Не бывало у Сабуровых блудниц! Яко звёзды род наш боярский! Не моги!
Тын попятился к стене и виновато заморгал.
— Помилуй, боярин. Без умысла яз. Ужо иному кому, а мне доподлинно ведомо, для какой пригоды Параскеву ту извели.
— И не порочь! Не сына боярского отродье, а дщерь конюшего царского покойница-то!
Фёдора передёрнуло.
— Не на мою ли Татьянушку речи наводишь? Худородством, никак, попрекаешь?
Князь оскорбительно рассмеялся в лицо хозяину.
— Покель отродье твоё ещё не в господарынях, волен яз и в убогом её отечестве разбираться.
Тын не выдержал и топнул ногой.
— Оно и худородного мы отечества, а не имам на душе греха смертного!
И, открыв коленом дверь, выбежал из горницы.
…Как только боярская колымага скрылась в снежной пыли, Фёдор заложил дроги и, укутавшись с головой в тяжёлый медвежий тулуп, поехал в губу.
Окладчик и дьяк сидели за столом, что-то подсчитывая на сливяных косточках. Они не обратили внимания на вошедшего и строго продолжали работать.
Наконец дьяк поднялся, оправил нагоревшую свечу (от колеблющегося огня правая щека его стала похожей на измятый подсолнух, не часто утыканный чёрными семечками) и, сквозь зевок, предложил!
— Разборщику бы и десятинной доли достатно.
— А и жаден же ты, Григорий!
Взгляд окладчика как будто нечаянно упал на Тына.
— Больно прыток ты, сын боярской! Не срок ещё за наградою жаловать!
Фёдор не понял и промычал что-то невнятное. Дьяк дружелюбиво похлопал приезжего по плечу.
— А буде прискачет гонец из Москвы с наградою за того Шереметева, не утаим и твоей доли.
Тын довольно осклабился и поклонился.
— На том спаси вас Бог, на посуле на вашем. А токмо не затем яз сюда пожаловал.
Он сел между окладчиком и дьяком и торжественно объявил:
— Нешто тайна в том, что Замятня в зятья ко мне набивается?
— Слыхивали.
— А честь мне та и не в честь! — И, стукнув о стол кулаком:- Негоже мне родниться с крамолою! Нынче ещё печаловался мне боярин: дескать, то царю да людям торговым море занадобилось ливонское, чтоб с иноземщиной торг торговать да басурменским умельством попользоваться, да ещё, чтобы худородных землями жаловать…
Окладчик восхищённо обнял Тына.
— Будешь ли крест на том целовать?
Фёдор готовно вскочил и поднял руку перед киотом.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Мрачно, неуютно в церкви Рождества Богородицы. Скупо теплится в левом притворе лампада перед потрескавшимися ликами учителей словенских Мефодия и Кирилла, да в серебряном паникадиле слезятся догорающие свечи из ярого воску.
Перед стоячим образом мученицы Анастасии на коленях
молится, бьёт усердно поклоны Иоанн Четвёртый Васильевич.В морозном воздухе скорбно перекликаются колокола. Им подвывает придушенным причетом дьячковским стынущий ветер.
Проникновенно молится царь, больно вдавливает два тонких пальца в жёлтый, изъеденный морщинами лоб, в хриплую грудь и в приподнятые острыми углами плечи. Чуть пошевеливаются большие реденькие усы при каждом движении посиневших от стужи чувственных губ:
— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, душе усопшей рабы твоея Анастасии, злыми чарами изведённой, и сотвори ей вечную память.
Последнее слово вырывается с хлюпающим присвистом, жалко дёргается худощавое тело, и беспомощно свисает на грудь голова.
Каждый год в день поминовения первой жены царёвой в Кремле стоит великая тишина. Только погребальные перезвоны и скорбные моления о душе усопшей витают над теремами и бьются о заиндевелые кремлёвские стены в неуёмной туге.
И все — и близкие, и самые малые людишки — в тот день не касаются ни браги, ни мёда и вкушают пищу великопостную. А в Чудовом монастыре, в тёмных, низеньких кельях, не встают монахи с колен и, вместо пищи земной, до отказа пресыщаются небесным хлебом — покаянной молитвой.
В последний раз открылись царские врата. Из алтаря в чёрной рясе вышел протопоп Евстафий и широким крестом благословил молящихся.
Смиренно приложился царь ко кресту. За ним, не вставая с колен, поползли остальные.
На паперти Биркин накинул на плечи Иоанну росомашью шубу, а Боборыкин, согнувшись до самой земли, подал посох с медным литым наконечником, тяжёлым, как в гневе слово царёво, и острым, как зрачки глаз Иоанновых, испытующе режущих лица бояр, заподозренных в израде.
Поёживаясь и стараясь негромко ступать, пошли близкие за царём по узенькому проходу в жилые хоромы, примыкающие к церкви Рождества Богородицы.
В сенях, у Крестовой, Иоанн обернулся, благословил всех крестом и, кивнув трём близким, зашаркал к трапезной.
Григорий Грязной, объезжий голова на Москве [74] , подхватил шубу, сброшенную царём лёгким движением плеч.
Висковатый подставил резное, в золоте, кресло с орлом на острой вершине спинки.
Грозный расслабленно опустился в кресло и склонил голову на плечо казначея Фуникова [75] .
— Нету со мной моей Настасьюшки светлоокой! Болезнует дух мой, умножились струны душевные и телесные, и нету врача, который бы меня исцелил…
74
Грязной Григорий Васильевич — из дворянского рода, дьяк Разрядного приказа (центральное государственное учреждение, ведавшее служилыми людьми, военным управлением, а также управлением южных городов и уездов).
75
Фуников Никита Афанасьевич — казначей, казнён по обвинению в связях с новгородским архиепископом Пименом и новгородскими приказными людьми, якобы замышлявшими о сдаче Новгорода и Пскова литовскому королю и о низведении Ивана Грозного.