Розы для киллера

— Помню. У меня тогда за мастерскую полгода было не плачено, грозились отобрать, я и отдал Аделаиде четыре работы за гроши.

— Вот-вот. Как вы думаете, почему именно тогда на многих художников наехала администрация худфонда с угрозами отобрать мастерские за неуплату? Подолгу ведь не платили, а тут вон разом набросились — вынь да положь!

— Неужели Аделаидины происки?

— А вы как думали! Она нажала на пружины, администрация припугнула вас и ваших коллег — а тут и Аделаида со своим предложением. Хоть и невыгодно, а деньги нужны — вы и продали. И другие так же.

— Ох, зараза!

— Володя, о покойнице… — хмыкнул Максим Максимович.

— Максим Максимович, да ведь душа горит, ведь за гроши отдал работы, а одну картину так жалко, даже фотографии у меня не осталось!

Все равно, нехорошо. Но я продолжаю свое повествование. Аделаида собрала свои пятьдесят работ, обобрав нищих художников. Лида человек не такой жесткий. Она не из Самары, в ней нет этакого провинциального напора — часть работ она купила у авторов по реальным ценам, а часть взяла под честное слово, договорившись расплатиться после завершения аукциона. С Аделаидой у них договор был такой: у Лиды большие связи во Франции, она хорошо знала комиссара-призера, он обещал им свою поддержку при проведении аукциона. Аделаида же, как известно, свой человек на таможне, она обещала, что картины пройдут границу, как по маслу. Доходит до дела. Аделаидина часть груза проходит таможню днем раньше и действительно как по маслу. На следующий день поступают на досмотр Лидины картины — — и тут начинается фильм ужасов. Таможенники оценивают картины не то что ниже, а впятеро дороже реальной цены и требуют уплаты колоссальной пошлины. Лида в ужасе бежит к Аделаиде, а та — ничего не знаю, мой человек сменился, эта смена — чистые звери, ничего сделать не могу. Лида собирает все деньги, какие может, влезает в долги, оплачивает пошлину — а картины на таможенном складе бесследно исчезают. Лида пытается искать правду, но вы же понимаете всю бесцельность такого занятия. А тут на нее начинается первый, как сейчас говорят, наезд — те художники, что дали ей картины под честное слово, требуют денег… опять-таки, Володя, вы прекрасно знаете, что художники в массе своей народ мягкий, интеллигентный, на жесткие меры не способный, а тут вдруг так на Лиду набросились… В чем дело? Аделаида их потихоньку накачала, убедила, что Лида с их картинами какую-то махинацию провернула, якобы никуда они не исчезли, а давно уже во Франции на торгах. Как Лида ни оправдывалась, а пришлось ей продать галерею, чтобы со всеми расплатиться. И тут вдруг приходит ей сообщение от того самого знакомого комиссара-призера, что аукцион прошел блестяще, почти все картины проданы по очень высоким ценам. Как? Что? Оказывается, Аделаида под шумок провезла во Францию еще пятьдесят картин (выставить пропавшие Лидины полотна она все-таки постеснялась) и провела аукцион одна, собрав все сливки.

Лида, как это услышала, глаза выпучила, воздух ртом хватает, а сказать ничего не может. И — грох без сознания. Еле ее реаниматоры откачали, но частичный паралич правой стороны остался, и речь стала какая-то неразборчивая, неуверенная, не всякий ее теперь поймет.

Аделаида ее в больнице посетила, совести хватило — яблок принесла полуживому человеку. Лида тогда еще совсем плоха была, сказать ничего не могла, только рукой левой машет — пошла, мол, вон. А Адочка делает вид, что не понимает, и всячески изображает перед окружающими «добрую самаритянку» у одра больной подруги. Это чтобы знакомые не заподозрили, как будто уже весь город эту историю не знал!

Платочком Лиде лоб отерла, а потом, выйдя из палаты, платочек этот в урну и выбросила. Вот, Володя, какие формы в наших условиях принимает конкурентная борьба.

— Ну и сволочь! — плюнул в сердцах Пятаков.

— Володечка, все же она умерла…

— А сами-то!..

— Я — старый сплетник, меня хлебом не корми, только дай о ближнем гадость какую сказать.

— Уважаю самокритику! Кстати, скажите мне, милейший Максим Максимович, у вас тоже с покойной Адочкой были какие-то таможенные дела? Так сказать, пиковый интерес в казенном доме?

Глаза коллекционера забегали, он сделал шаг назад и чуть в сторону, будто приготовился спасаться бегством.

— Что вы, дорогой, что вы! Никаких криминальных дел у меня с покойницей не было, кто вам такое сказал?

— Нашлись доброжелатели. Слухами, что называется, земля полнится.

Коллекционер посмотрел на часы:

— Простите, Володя, у меня через полчаса встреча, очень важная. Рад был видеть. — С этими словами Максим Максимович поспешно ретировался.

Пятаков задумчиво посмотрел ему вслед. Почему он так запаниковал при упоминании таможенных дел? Боится попасть в поле зрения следствия, если станет известно, что покойная Аделаида подвела его с таможней? Аделаида таки его подвела, судя по тому, что Пятаков подслушал на инсталляции. Не так, конечно, как бедную Лиду, но подгадить сумела. Усмотрит ли Громова в этом мотив для убийства? Конечно, Максим Максимович человек пожилой, но если присмотреться к его нескладной фигуре, в ней чувствуется сила, а в круглых глазках вспыхивают энергия и решимость. Пятаков вспомнил крепкое рукопожатие коллекционера и зябко вздрогнул, представив его «с бритвою в руке». Начинаешь подозревать каждого, и любая версия кажется правдоподобной.

Но чушь какая, он ведь точно знает, что не Максим Максимович договаривался с Глебом о покупке Духовидова — Глебу и в голову бы не пришло предложить такую халтуру настоящему знатоку, да еще за бешеные деньги…

Владимир Иванович огляделся. Галерея была пустынна, секретарша Марина болтала в углу с консультантом. В дальнем конце Вера Сергеевна вытирала пыль. Пятаков подошел поздороваться.

— Как вам здесь работается теперь?

— Уж и не знаю, долго ли, как бы не закрыли галерею. Двоих зарезали, страх какой!

— Что теперь будет, не знаете?

— Не знаю, приезжали какие-то на джипе, — Вера Сергеевна понизила голос, — деньги забрали и бумаги. Говорят, разберемся.

— Кто такие, милиция?

— Да нет, от владельца люди.

— А что, Аделаида разве не хозяйка была?

— Наполовину или как там еще, не знаю я. Велели ничего не трогать, ждать.

— Вера Сергеевна, а в тот день, когда Глеба убили, вы были тут?

— А куда же я денусь! Я привыкла, коли мне деньги платят, так надо работать. Даром денег никогда не брала и не буду. Да мне, правду сказать, никогда и не предлагали.

— А вы не помните — все время кто-нибудь в зале был, не было такого, чтобы все разбежались, галерею без присмотра оставили?

— Нет, такого не припомню. Двери входные тогда закрыты были, девочки обедать по очереди ходят. Но я все больше в подсобке или в кладовых убирала, так что, если и было что, — я бы не заметила.

— Ну ладно, Вера Сергеевна, пойду я.

— До свидания, Володенька.

Когда Пятаков уже скрылся за дверью галереи, Вера Сергеевна вспомнила вдруг кое-что, о чем нужно было ему рассказать. Она окликнула Владимира Ивановича, но он не услышал и не вернулся.

— Ладно, — пробормотала она, — потом расскажу, как увидимся.

***

Я шла с работы, вернее тащилась еле-еле с двумя тяжеленными сумками, и тут меня приветствовал Ромуальд. На другом конце поводка Ромуальд чинно вел Нину Ивановну, как видно, понимал, что старушке за ним не угнаться, и вел себя прилично.

Я с радостью поставила сумки прямо на снег и остановилась поболтать. Нина Ивановна была очень расстроена, хотя и бодрилась.

— Что случилось, с Володей что-нибудь?

— Случилось. — Нина Ивановна посмотрела на меня даже как будто неприязненно, но потом махнула рукой: — Маргарита звонила.

— И что? — осторожно спросила я. — Что-то плохое?

— Все хорошо, — вздохнула Нина Ивановна, — просто замечательно, только они разводятся.

— Кто? — тупо спросила я.

— А ты не знаешь? Володя с дочерью моей, Маргаритой.

— Так они же и так… — изумилась я. — Уже два года.

— А теперь он звонил ей и сказал, что разводится, — всхлипнула Нина Ивановна, — и главное, ей, говорит, не говори, мне то есть.

— А она сразу вам и сообщила? — догадалась я. — Год не звонила, а теперь сразу сообщила?

— Ну да, звонит и говорит, что, мол, там происходит, кто, говорит, у него есть, что за баба?

— А ей какое дело?

— Ия так же говорю! — обрадовалась Нина Ивановна. — Тебе, говорю, можно, а ему нельзя? Наташенька, ну почему же вы мне-то не сказали? Неужели же я не понимаю, мужчина он молодой, сорок с небольшим, ясно, одному жить плохо, да только я же мешать не буду!

— Нина Ивановна, ей-богу, ничего про это не знаю! — воскликнула я. — Да у нас с ним ничего серьезного, Ромуальд, скажи.