Розы мая

В груди как будто разливается тепло. За последние годы меня принимали в разные шахматные сообщества, но здесь, впервые со времен Бостона, мне по-настоящему рады.

Я поправляю пальто, натягиваю шапочку и иду через парковку в «Крогер» – выпить чего-нибудь горячего. С включенными обогревателями в павильоне вполне комфортно, разве что чуточку свежо, но путь домой долог, и я предпочитаю отправиться в дорогу в компании какао.

В кафе выстроилась приличная очередь – результат, как мне кажется, попыток работающей в одиночку новой баристы исполнить постоянно меняющиеся желания группы пожилых женщин в пурпурном и красном. Общество Красной Шапочки?.. Не могу решить, есть ли для этих леди собирательное существительное.

Рядом с очередью, в нескольких футах от меня, кто-то садится на стул и вешает тяжелое пальто на спинку другого стула. Тот самый неприметный тип из шахматного павильона. Из кармана пальто он достает книжку в мягкой обложке, такую потрепанную и помятую, что и названия не разобрать, с загнутыми страницами и потрескавшимся корешком. Открывает книжку, но в нее не смотрит.

Он смотрит на меня.

– Согреться изнутри – самое то, что надо.

Тогда почему бы не стать в очередь?

Я переступаю с ноги на ногу, переношу центр тяжести и на пару дюймов отодвигаюсь от него. Не сказать, что он так уж близко, но есть ощущение навязчивости. А еще, пожалуй, не стоит называть его безликим; сорвется случайно с языка, а потом проблем не оберешься.

– Я, кажется, не расслышала ваше имя.

– А я его и не называл.

Очередь приходит в движение, и я делаю пару шагов вперед. Одна из леди в пурпурно-красном недовольно ворчит, и у баристы такой вид, будто она вот-вот упадет.

– Холодно на улице, – говорит мой знакомый после затянувшегося молчания.

– Февраль в Колорадо.

– Пешком гулять холодновато, – продолжает он, то ли не замечая, то ли игнорируя сарказм. – Тебя подвезти?

– Нет, спасибо.

– Нравится холод?

– Мне нужна физическая нагрузка.

Я не поворачиваюсь, но чувствую его оценивающий взгляд – вниз-вверх.

– Вообще-то не нужна. И так хорошо.

Да что ж это с людьми такое?

Я снова продвигаюсь вперед, так что теперь разговаривать ему уже неудобно, а еще через пару минут подхожу к кассе.

– Горячий шоколад, пожалуйста.

– Тебя как зовут?

– Джейн. – Я расплачиваюсь, получаю сдачу и иду вдоль прилавка к месту выдачи. Леди из Общества Красной Шапочки сгрудились у бара приправ и постепенно смещаются в уголок, где уже сдвинуты все столы.

– Джин! – выкликает бариста. Почти попала.

Я пробиваюсь через остатки пурпурно-красной стаи, беру свой напиток и поворачиваю к выходу.

– Темнеет рано. Точно не хочешь подъехать? – предлагает безликий, когда я прохожу мимо.

– Точно, спасибо за предложение.

– Меня зовут Лэндон.

Вот уж нет, его имя – Мурашки-по-коже.

Я киваю и выхожу за дверь.

Увы, жутковатые типы – неприятный факт жизни. Чави преследовали едва ли не с детских лет – я это видела и сама сталкивалась с этим, еще до того как достигла пубертатного периода. Смельчаков, которые подкатывали бы к маме с непристойными предложениями, не замечала, но уверена, что такое случается. Только, может быть, в более осторожной форме.

Почта, когда я ее проверяю, преподносит только один сюрприз: простой белый конверт с незнакомым обратным адресом. Но все остальное вполне узнаваемо: большие печатные буквы, которыми написан мой адрес – это Вик, – и штамп Куантико. Вхожу в дом, снимаю верхнюю одежду и вешаю в шкаф в передней, потом поворачиваюсь к стоящему у основания лестницы столику с выложенной керамическими плитками столешницей. На четыре плитки раскинулась бабочка с распростертыми крыльями, выполненная в мягких, мечтательных тонах зеленого и пурпурного. Впрочем, бабочка почти полностью скрыта под кругом из желтых шелковистых хризантем, толстой красной свечой и фотографией в рамке.

Здесь теперь живет Чави, в этой рамке и других таких же. Золотой блеск в верхнем левом углу стерся до золотой краски. Мы втроем долго решали, какую карточку вставить. Все хотели одну и ту же, которая в наибольшей степени выражала натуру, характер, суть Чави, но эту же фотографию уже использовали средства массовой информации и полиция, она висела в Сети и была на постерах, обращенных с просьбой к тем, кто что-либо знает, поделиться информацией. В конце концов на ней все-таки и остановились. Это – Чави.

Стандартный, серый в крапинку, фон и немного неловкая – подпертый кулачком подбородок – поза не могут отвлечь от того, что делает ее ею.

Свет в глазах, обрамленных тяжелыми черными крыльями и мерцающими золотистыми и белыми тенями. Ярко-красная прорубь рта в тон прядкам в волосах. Бинди и шпилька в носу – чистые и ясные красные кристаллы в золотой оправе, дерзкие и теплые, как и она сама. Кожа у нее темнее моей, как у папы, и красный смотрится ярче. Но самое главное – Чави совершенно забыла, что в тот день ей было назначено к врачу. Все утро она играла с новым набором масляных красок, потом в спешке собиралась и даже ухитрилась выглядеть безупречно, за исключением радужного пятнышка, оставшегося на подпиравшем подбородок кулачке.

Я выдвигаю из-под столешницы крохотный ящик, достаю коробок спичек, зажигаю красную свечу и, наклонившись, целую тот стертый уголок. Вот так мы удерживаем Чави с нами, сохраняем как часть нашей жизни, и в этом нет ничего жутковатого или безумного.

Фотографии папы у нас нет, но Чави ведь ушла не по своей воле. Папа же – по своей.

Устроившись на диване, кручу в руках конверт, ищу ключи к содержимому. Вообще-то таинственные письма не в моем вкусе; после смерти Чави их было слишком много: люди по всей стране выясняли наш адрес и присылали письма, открытки и цветы. Была и другая почта, письма ненависти; удивительно, сколь многие считают необходимым написать совершенно незнакомым людям и сказать, что их любимая дочь и сестра «заслужила» смерть. Почерк Вика ободряет, но и вызывает беспокойство. Когда речь идет о чем-то большем, чем простая открытка, он обычно предупреждает – будь начеку.

Внутри почерк определенно не Вика и совпадает с тем, которым написан обратный адрес на конверте: буквы элегантные, но простые, читать легко.

Никакого приветствия, сразу к делу.

Виктор Хановериан говорит, что ты знаешь, каково оно, собраться после пережитого ужаса.

Я тоже знаю… или знала. Может быть, знаю и сейчас, для себя, но есть и другие, и я не уверена, что им сказать и как помочь.

Меня зовут Инара Моррисси, и я одна из Бабочек Вика.

Вот же дерьмо.

Пробегаю глазами оставшуюся часть, не вникая в суть, а отыскивая вставку от Вика, хоть какое-то объяснение, почему он решил переслать мне это письмо. Разве это не нарушение правил или чего-то там еще? Мне, конечно, знакомо ее имя – в общенациональных новостях Бабочки держатся почти четыре месяца, – но наши дела связаны только через агентов. В Бюро вроде бы есть какие-то запреты на смешение одних расследований с другими…

Но ведь Вик человек осторожный, разве нет? Мой адрес Инаре он не дал, подписал и отправил письмо сам. Отвечать, давать какую-либо информацию о себе необязательно. Но откуда она знает обо мне?