Розы в ноябре
Шрифт:
Девочка поступает в народный радиотеатр. Снимается в массовках. «Слушай, — пристает Женя Злобин, — кино-то не цветное? Как же зрители догадаются, что ты рыжая?»
Девочка кончает школу, уезжает. О ней ничего не слышно. А время идет, идет — ровным шагом труда и упорства.
Нас приглашают соседи: куплен цветной телевизор. В самой деле, прекрасно: краски ярки и чисты, будто смоченные водой. И теперь мы знаем, какого цвета глаза у пани Каролинки!
А эта — ведущая популярной эстрадной программы? Мы и раньше восхищались ею — грация, голос! Вот она впархивает в студию, разбрасывая жемчуга улыбок. Помилуйте, да ведь она рыжая! И какая
Вот так-то, красавец Женя, додразнился. Вот так-то, люди добрые!
…И еще бывают встречи. Как продолжение давно прочитанной книги; и автор, — жизнь — вдруг повернул сюжет не так, как ожидалось.
Район — новостройка, девятиэтажки — близнецы (многооконные фасады похожи на вафли), нумерация фантастическая, все же нужный мне дом находится.
…Отворяет — сам. Стоит, как рыбак: джинсы закатаны до колен, в руках ведро.
— Проходите, Нина Федоровна! Там уже чисто. Сейчас домою в прихожей. — И, отвечая на невысказанный вопрос: — Я и на работе у себя мою. Люблю, чтоб чисто вокруг, а уборщица у нас — принц датский, все сомневается: мыть или не мыть, вот в чем вопрос…
Я одна — в его комнате.
Над столом портрет Жерара Филиппа; вечная юность Франции — актер сидит легко, как птица на ветке, в глазах — свет ума и печали…
Гантели в углу. Некрашеный стеллаж. Две полки, нижние, задернуты занавеской. Несомненно, она там — радость, которая сейчас будет со мной. Потянулась рука… Нет. Пусть — сам…
Входит хозяин.
Над этим лицом время поработать забыло. Те же по-детски впалые виски, заметные — при худобе щек — скулы. Волосы чуть длиннее, по моде. Еще не утеряны юношеская угловатость, легкость движений, Не узнаются только глаза — пристальное их спокойствие…
— Ты изменился, Марк.
— Все меняются, Нина Федоровна, — взгляд цепкий и схватчивый, — кроме вас.
Это не вежливость, Марк Гурков — господи, имечко, не споткнувшись, не выговоришь! — всегда считал вежливость чем-то вроде архитектурных излишеств. И уж в этом он не изменился — вот его следующая фраза:
— Вы все-таки пришли. — А ведь я приглашал вас неконструктивно.
— Непонятно, Марк…
Спокойно объясняет:
— Бывают конструктивные приглашения. Например: «Приходи в субботу, в три, будем „маг чинить“.» И бывают неконструктивные. Вроде таких: «Заходи, посмотришь, как мы живем. Заглядывай!» Приглашаемый обязан ответить: «Непременно выберусь, как-нибудь вечерком». И оба знают, что ни черта этого не будет, говорят — для обиходу.
— Так ты не рад мне, Марк?
— Нет, отчего же? — вздергивает прямое плечо. — Боюсь, что вы не обрадуетесь…
И так резко, зло, небрежно рванул занавеску на тех полках, — сердце метнулось, предчувствуя беду… Какую беду?
Вот они все, столько лег не видались, забытые — и узнаваемые с пронзительной радостью, все «чудики».
Добрый уродец — «химера Нотр-Дамская». Лукавящая, хитро выгнутая саламандра — «пащерица з лапками», по-выражению того же Злобина. Брошка, паучок в паутине, страшно в руки взять, так тонко… Трубка с мордой крокодила Гены, Круглоухий львенок — «принц зверей», с детячьими, толстыми лапками…
И еще, еще… Чудесные фигурки, созданные летящим воображением и строгими руками моего бывшего ученика Марка Гуркова. Милые, знакомые…
Все — знакомые. Ни одной новой работы.
Началось в пятом классе.
Родители, встречаясь, спрашивали: «Чего это мой (или моя) таскают кости в школу? Собаку, что ли, тайком завели?»На уроках что-то стало мешать. Посторонний звук, вроде цвирканья сверчка. Присмотрелась — Гурков поглядывает под парту. «Встань!» Ничего, руки пусты. Сел — опять что-то поскрипывает, скребет, как мышонок…
Я его выпроводила из класса. А на другой день нашла под журналом костяной ножичек, для разрезания книг. В виде кинжала, с желобком вдоль лезвия, с рукояткой, как бы обвитой жгутом, — он отсвечивал мягко, словно восковой…
Показываю классу: откуда, чей? Кричат, разумеется, все вместе:
— Это Гурков для вас сделал!
— Он всем делает! Он их «чудики» зовет!
— Это настоящая слоновая кость!
Кость, разумеется, была говяжья, из супа, но что из того? Настоящими были точный глаз и терпеливое уменье, не ожидавшиеся в Гуркове, — до тех пор держало это «нещечко» рекорд по количеству возмущенных учительских записей в дневнике.
Звенышко оказалось надежным, ухватилась я за него твердой педагогической рукой — и потянула…
Скрести на уроках было, разумеется, запрещено, зато я раздобыла и подарила мастеру набор пилок, стамесок, лобзиков, а в конце года мы организовали персональную Гурковскую выставку — десятиклассники приходили смотреть!
…С каким жаром он выстругивал, сверлил, шлифовал шкуркой, полировал пемзой! Как отчаянно фантазировал! Никогда не повторял даже самых счастливых удач, и все же во всех фигурках, даже в рассыпной мелочи, было что-то особое, гурковское, угловатое и полное неотразимой притягательности.
Однажды в школу пришел писатель. Сидел в президиуме; если уж очень заходились ораторы в похвалах — потирал кулаком переносицу. Потом, тяжело опираясь на трость, прошел к трибуне и без всяких предварений начал читать. Аплодисменты пережидал терпеливо, как дождь, и читал снова…
Его долго не отпускали, гурьбой проводили к машине. Вспоминали — на переменах, на уроках. Гурков в воспоминаниях участия не принимал. Он отсутствовал, хотя и не буквально: исправно ширкал мелом по доске, лепил в тетрадях, строку за строкой, свои косоугольные буквы, но глаза его, если окликнете, смотрели за вас, выше вас, сквозь вас — на что-то свое, видное только им одним.
Через две недели класс ахнул. Гурков принес трость сказав «Для него», и все поняли, о ком речь. Трость была черная, полированная, со светлой изогнутой рукоятью в виде выпрыгивающего из воды дельфина. Удлиненное дельфинье рыло улыбалось — со сдержанным превосходством…
— Чтоб руку радовало, — объяснял Гурков. — Гладкая рукоять, и изгиб хороший. Посмотрит — вспомнит нашу школу…
…А потом был выпускной вечер. Белое порханье по залу, веселая сумятица, планы, мечты обещанья. И снова классное руководство, новый пятый, со своими отличниками и отстающими, со своими проблемами. Редкие случайные встречи с бывшими уже учениками…
Гуркова встретила на улице. Не успели поговорить — бежала на педсовет. Он сказал: «Заглянули бы как-нибудь…» Я и заглянула.
— Будем считать, что разговор о том о сем уже состоялся. Давай главное — почему?
— Не знаю. Может, от того, что не могу вернуться к себе, прежнему. Чудак я был…
— Какой же ты теперь, Марк?
Он вздергивает прямые плечи, отводит со лба отбежавшую от прически прядь.
— Я? В общем-то, человек, как все. Работаю.