Розыгрыш

Ковальчук подцепил вилкой плавающий в сметане пельмень, поднял, подержал на уровне кончика носа и осторожно, как если бы он был еще чрезмерно горячим, положил в рот.

– Что дальше?.. Дальше мне говорят: "Вы, говорят, знаете, где находитесь?.. Вы, говорят, знаете, для чего вас сюда пригласили?.."

Ковальчук выловил из тарелки еще один пельмень и положил в рот.

– Ничего не понимаю!..
– обалдело уставился на Ковальчука Ребров.
– Так что же это выходит...

Все смотрели на Ковальчука, ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет что-то такое, отчего и все мы посмеемся над нелепым испугом Реброва. Но Ковальчук, не меняя серьезного выражения лица, повторил:

– Да, выходит...

– Выходит, что ты...

– Выходит, что я...

Лицо у него стало строгим, взгляд потяжелел. Он запустил руку под стол, нашарил еще непочатую бутылку "выборовой", там же, под столом, свинтил пробку и наполнил стаканчики.

– Будем!
– сказал он.

Его никто не поддержал, мы еще не пришли в себя после его слов.

– Ну, Федор, ты даешь...
– только и пробормотал Ребров.

Стаканчик в руке Ковальчука одиноко повис в воздухе. Переждав секунду-другую, Ковальчук поднес его к собравшимся гармошкой губам, не спеша, мелкими глоточками выпил водку и закусил пельменем. Челюсти его при этом двигались равномерно и с такой силой, как если бы он пережевывал гвозди.

– Ничего не поделаешь, - произнес он, дожевав и вытерев губы бумажной салфеткой.
– Придется идти к вам... Со всеми, как говорят, последствиями...

– То-есть?..
– нахмурился Дроздов.
– Что ты хочешь этим сказать?..

– Гаечки придется закручивать потуже, вот что... А иначе для чего же им Ковальчук понадобился?.. Для того самого!..

Взгляд его сделался отчужденным, суровым, кожа на взбугрившихся скулах натянулась, нижняя челюсть отвисла и выдвинулась вперед.

– Так что придется менять курс... Возможно, кое с кем вообще надо будет распрощаться... (Мне показалось, он покосился в мою сторону.) Культ, Сталин, репрессии, ГУЛАГ - об этом пора забыть... Хватит мазать дегтем наше прошлое...
– он позвякал ножом о край тарелки.
– Второй "Новый мир" нам не нужен!..

– Кому это - "нам"?..
– спросил я, пьянея не столько от выпитой водки, сколько от злости и отчаяния.

– Народу, - сказал Ковальчук.

VI

Вокруг шумела пельменная - звякали ножи, звенела посуда, кто-то, срываясь на крик, требовал у официантки жалобную книгу, кто-то, воровато озираясь, распечатывал бутылку вина, купленную в продмаге на троих... Только за нашим столом было тихо. Мы старались не смотреть на Ковальчука, гонявшего перед собой хлебные шарики.

– Так пока еще вопрос окончательно не решен?
– спросил Адриан.

Он был дотошней нас всех, вместе взятых.

– Вопрос решен, - сказал Ковальчук наставительно, как человек, знающий во всех тонкостях работу партийного аппарата.
– Бюро, утверждение - это формальность...

– Учти, Федор... Я слышал, у тебя там роскошная квартира, - заметил Дроздов, - а мы здесь все мыкаемся по старым халупам...

– Говорят, не боись, для тебя выделим четырехкомнатную в самом центре...
– Ковальчук приосанился, оглядел нас всех сверху вниз.
– Партия заботится о людях, которые ей нужны.

Он не произнес, а с важностью изрек последние слова.

– А пошел бы ты, Федя, в жопу!..
– вдруг сказал Пыжов.

До того Николай, единственный из нас, с аппетитом уплетал пельмени, прихлебывая запашистый, с лавровым листом, бульон, то присаливая, то припорашивая его красным перцем. Казалось, ему требуется обрести новый запас энергии, чтобы прийти к какому-то решению...

Все мы уставились на него - кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели.

– Это как понимать?..
– спросил он, часто моргая.

– А вот как...
– Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно.
– Ты, Федя, не какой-нибудь, заешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?... Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй - какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело - осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом - и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!..

Мы переглянулись.

– Он прав!..
– подтвердил Ребров, загораясь.
– Не было!..

– И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?..
– закончил Пыжов.

Ковальчук молчал.

– А что, это мысль, - заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот.
– Кто писал о животных?.. На Западе - Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас - Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню...

– Дело не только в этом, - произнес Дроздов, глубокомысленно потирая лоб и как бы сам поражаясь собственной догадке, - ведь сейчас, когда в Америке трубят о сексуальной революции, Ковальчук бросает ей вызов своим романом!..

– Вот именно, - подхватил Адриан с не свойственным ему энтузиазмом.
– И это делает роман особенно актуальным и злободневным...

– Почему же вы не хотите меня печатать?
– порядком опешив от услышанного, сумрачно спросил Ковальчук.

– Тебя?.. Не хотим?..
– округлил глаза Пыжов.
– Езжай к себе в Семиреченск и начинай новый роман, а этот, будь спок, пойдет в ближайшем номере!..

– Хоп!..

Мы в последний раз наполнили наши бумажные стаканчики и выпили не морщась.

VII

Звезды, сиявшие в бархатно-черном небе, были такими огромными, что казалось странным, почему они не срываются вниз и не падают на землю, как перезревшие яблоки. Мы сидели в маленьком открытом кафе, прозванном нами "стартплощадкой", сюда мы частенько заглядывали в день зарплаты или выдачи гонорара.

Воздух вибрировал от звона цикад. На столике стояла бокастая, оплетенная сеткой бутылка "гамзы", легкого сухого вина, излюбленного болгарскими крестьянами, по вечерам, после работы, пропускавшими стаканчик-другой в садике перед своим домом, за грубо сколоченным, врытым в землю столом. В тот вечер мы представлялись себе такими вот жилистыми, до ломоты в костях потрудившимися в поле крестьянами - после того, как отбили атаку на журнал и проводили Ковальчука восвояси. Мы обещали ему опубликовать роман (сокращенный вариант, с чем он согласился), мало того - мы представили в издательство положительные отзывы о романе, при этом не испытывая особых судорог совести: в мутном потоке макулатуры, выпускаемой издательствами, будет одной каплей больше или меньше - что с того?.. Зато мы сможем по-прежнему время от времени печатать Мандельштама, Платонова, Домбровского...

– И пускай все наши самые безнадежные дела кончаются, как это!..
– провозгласил Пыжов одну из ритуальных фраз тех лет.

Ее, впрочем, довелось нам произносить крайне редко...

Ах, как хорошо, полновесно звякнули, сойдясь, наши стаканы своими толстыми гранеными стенками!..

– А забавно, - рассмеялся Ребров, - как он объяснил свое решение там!..
– мотнул головой куда-то вбок и вверх, в сторону тополей, окружавших нашу "стартплощадку" и упиравшихся вершинами в наполненное звездами небо.