Рубайат. Трактаты

Я однажды кувшин говорящий купил.«Был я шахом! – кувшин безутешно вопил. —Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха —Сделал бывшего шаха утехой кутил».Перевод Г. Плисецкого

Этот выразительный мотив – создание Богом человека – очень искусно и красиво переплетается c мотивом бренности, непрочности (и краткости) человеческой жизни:

Этот старый кувшин безутешней вдовцаС полки в лавке гончарной кричит без конца.«Где, – кричит он, – гончар, продавец, покупатель?Нет на свете купца, гончара, продавца!»Перевод Г. Плисецкого

Как представляется, исполненная глубокой печали тема бренного мира вообще одна из любимых у Хайяма, во всяком случае тому есть многочисленные примеры, из которых приведем хотя бы два:

Этот старый дворец называется – мир.Это царский, царями покинутый, пир.Белый полдень сменяется полночью черной,Превращается в прах за кумиром кумир.Перевод Г. ПлисецкогоВижу смутную землю – обитель скорбей,Вижу смертных, спешащих к могиле своей,Вижу славных царей, луноликих красавиц,Отблиставших и ставших добычей червей.Перевод Г. Плисецкого

Иногда этот мотив оборачивается глубокими размышлениями о непрерывности процесса жизни на земле, неизбежности смерти, о бесконечном круговороте материи в природе – эти раздумья часто тоже не лишены меланхолической окраски:

Сладка ль, горька ли жизнь, – мы умереть должны,И Нишапур и Балх для мертвого равны.Пей! Много, много раз чередоваться будутИ после нас c тобой ущерб и рост луны.Перевод О. Румера И пылинка живою частицей была,Черным локоном, длинной ресницей была.Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была!Перевод Г. Плисецкого

Безусловно, очень большое место занимает в «Рубайят» тема вина во всевозможных вариантах: вино как Божий дар (и следовательно – пить разрешено); вино как средство утоления печали, мировой скорби; вино как способ ухода от жизни – и как символ протеста против строгих религиозных норм; вино как неоспоримая жизненная ценность и т. д. Но чтобы не усугублять впечатления, которое и без того легко может возникнуть у читателя, будто перед нами средневековое пособие для комплексующих пьяниц, – а это, конечно же, не так, по возможности ограничим примеры на эту животрепещущую тему.

Ни держава, ни полная злата казна —Не сравнятся с хорошею чаркой вина!Ни венец Кей-Хосрова, ни трон Фаридуна —Не дороже затычки от кувшина!Перевод Г. ПлисецкогоВино питает мощь равно души и плоти,К сокрытым тайнам ключ вы только в нем найдете.Земной и горний мир, до вас мне дела нет!Вы оба пред вином ничто в конечном счете.Перевод О. Румера Все недуги сердечные лечит вино.Муки разума вечные лечит вино.Эликсира забвения и утешеньяНе страшитесь, увечные, – лечит вино!Перевод Г. Плисецкого

Не менее важной темой, очень характерной для ученого, мудреца, представляется скептицизм, сомнения и раздумья автора о Боге, человеке и смысле жизни, хотя объявлять их «гуманистическими» или «материалистическими» нет особых оснований:

Был ли в самом начале у мира исток?Вот загадка, которую задал нам Бог.Мудрецы толковали о ней, как хотели, —Ни один разгадать ее толком не смог.Перевод Г. ПлисецкогоТе, что веруют слепо, – пути не найдут.Тех, кто мыслит, – сомнения вечно гнетут.Опасаюсь, что голос раздастся однажды:«О невежды! Дорога не там и не тут!»Перевод Г. Плисецкого Что там, за ветхой занавеской тьмы?В гаданиях запутались умы.Когда же с треском рухнет занавеска,Увидим все: как ошибались мы!Перевод И. Тхоржевского

Наконец, необходимо отметить «протестные» мотивы: острую неудовлетворенность автора окружающим миром, его попытки выразить свое отношение к несправедливостям жизни, так называемый спор с Богом. В разных вариантах эти настроения проходят через весь текст «Рубайят». Такие четверостишия, (наряду с винными) особенно часто переводились и цитировались в советские времена, когда всякое недовольство жизнью трактовалось как явление социальное, как зеркало противостояния средневековых «трудящихся масс» феодалам-угнетателям, а порой – и как призыв к борьбе. Любое откровенное несогласие с религиозными правилами и практикой рассматривалось как свидетельство последовательного материализма и атеизма: «От веры к бунту – легкий миг один»; «Такое небо – тьфу! – не стоит и плевка», – энергично заявляют переводчики от лица Хайяма, мягко говоря, смещая акценты. Вот рубаи, известное в различных русских переводах:

Когда б я властен был над этим небом злым,Я б сокрушил его и заменил другим,Чтоб не было преград стремленьям благороднымИ человек мог жить, тоскою не томим.Перевод О. Румера

Но Хайям никогда не выступал в качестве борца – ни в «борьбе роковой» с небесами, ни в дворцовых схватках, – он был рефлексирующим ученым, философом аристотелианского толка, стремившимся познать и понять жизнь и ход времен, признанным искателем истины, оставаясь при этом гордым индивидуалистом, а вовсе не «пролетарием умственного труда». Да, он констатировал (если это действительно был он):

Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе,Трезвон колоколов – язык смиренья рабий,И рабства черная печать равно лежитНа четках и кресте, на церкви и михрабе.Перевод О. Румера

Однако значительно более достоверными представляются другие строки:

Пусть пьяницей слыву, гулякой невозможным,Огнепоклонником, язычником безбожным, —Я, верен лишь себе, не придаю ценыВсем этим прозвищам – пусть правильным, пусть ложным.Перевод О. Румера

Среди таких «прозвищ», навязанных Хайяму то ли зложелателями, то ли, напротив, не в меру ретивыми доброжелателями, затесался и ярлык «суфия», который неоднократно пытались прилепить к нему и его стихам как на Западе, так и на Востоке. Опровергалось, отбрасывалось подобное, совершенно необоснованное, истолкование стихов Хайяма тоже не раз, но почему-то все время всплывало вновь – мусор не тонет. Особенно рьяно взялись за «суфийскую версию» в последнее время: суфизм стал модой (среди тех, кто понятия не имеет, что это такое). Здесь не место излагать основы суфийского мистического мировоззрения, достаточно привести документированный пример подлинно суфийской поэзии – рубаи, принадлежащее перу покойного Имама Хомейни: