Рубедо

— Сегодня же обнародуйте указ о моем вступлении в должность, — внятно и без запинки произнес Генрих. — Страну нельзя оставлять в состоянии безвластия. Мой отец однажды сказал: «Мы солдаты на службе короне. Пусть упадет один, но его оружие тут же подхватит другой». Так вот, господа, я по праву крови поднимаю оружие. И первым-наперво хочу разобраться, кому был выгоден взрыв на рождественской мессе. Объявите трехдневный траур, я подготовлю речь. Пострадавшим выдайте компенсацию: раненым в четыреста гульденов, семьям погибших — в тысячу.

— Ваше высочество, у нас нет… — начал было министр финансов, но сейчас же умолк.

— Это не моя прихоть, герр Пайер, — холодно процедил Генрих, сквозь бинты и перчатки расчесывая стигматы. — Это необходимость. Волнения нужно успокоить, и успокоить бескровно. Пусть секретарь подготовит необходимые бумаги. Я хочу видеть финансовые сметы, подписанные и неподписанные отцом распоряжения, проекты реформ — словом, все, что должно передать мне как регенту.

Министры переглянулись. Фон Рехберг крякнул, подкрутив лакированный ус.

— Не извольте беспокоиться, ваше высочество, — пробасил он, щуря воспаленные бессонницей глаза. — Все будет исполнено. Если желаете распоряжений — читайте. Но наш аппарат давно отлажен его величеством, вашим батюшкой, и работает как часики. Вот вам, ваше высочество, не перетрудиться бы.

— Переживу, — сдержанно сказал Генрих, считая, что и вправду переживет, нужно только немного поспать, завершить бесконечно длящуюся ночь и начать новый день с чашки кофе и порции морфия — вполне умеренной, необходимой для укрепления нервов и ясности сознания. Лизнув сухие губы, сказал: — Но вы правы. Как регенту, мне нужна поддержка. Нужны преданные короне люди. Могу я положиться на вас, господа?

Он снова обвел присутствующих взглядом.

— Да, — едва слышно ответил граф Рогге.

— Да, ваше высочество, — вторил ему фон Крауц.

— Да. Да…

— Чего желает Спаситель, того желает Господь, — тускло прошелестел Дьюла и выложил на стол гербовую бумагу. — От вас же требуется чистая формальность…

Подписывая, Генрих ощущал жалящие взгляды министров и никак не мог отделаться от мысли, будто одним росчерком предает и отца, и корону, и себя самого.

Особняк фон Штейгер, Лангерштрассе.

Ночь катилась к рассвету, увлекая Генриха к неспящему Ротбургу, а Марго — к забывшемуся старческим сном особняку.

Ночь полнилась тревогой и дурными предчувствиями: Марго видела полицейские патрули, несколько раз пересекающие дорогу, и молилась, чтобы Родион успел вернуться домой и дождался ее. Тогда она поговорит с ним. Она извинится за долгое отсутствие и попытается убедить, что скоро все изменится, станет иначе, ведь трон вот-вот займет Спаситель, а уж он знает, как все уладить.

И тут же вспоминала осунувшееся лицо Генриха и шрамы на его руках.

Ничего не уладится. Ничего не изменится. Ничего не будет просто.

Фиакр подвез ее к особняку и остался, деликатно укрывшись в тени. Ступив в молчание особняка, Марго запалила лампу, и ей вдруг показалось: вернувшаяся Фрида пролила масло, и теперь оно липло к ладоням, касающихся перил. Марго рассеянно обтерла пальцы о платок и заметила несколько клякс под ногами. Сердце подскочило, стало горячо и страшно. Взбежав по лестнице, Марго плечом толкнула приоткрытую дверь спальни и ощутила удушливый запах…

…так пахнет в мясной лавке — парными внутренностями и кровью, — и если подсветить теневой прилавок, можно увидеть разделанную тушу ягненка.

Марго сцепила пальцы на медной ручке, стараясь не выронить лампу и в то же время боясь увидеть залитую кровью постель.

— Род… — застыло на языке имя.

Ягненок поднял голову: у него оказалось пергаментное лицо и ввалившиеся, совсем как у Спасителя, болезненно блестящие глаза.

— Ри… та, — жалобно проблеял он и покривился, задергался, вжимая пальцы в черное месиво на боку. — Где ты… была?

Ноги отказали, и Марго рухнула у постели. Ее руки, плечи, губы затряслись, резонируя со взбесившимся сердцем.

— Я боялся, ты… — захлебываясь, простонал Родион, и, не договорив, захныкал: — Прости меня, Рита! Прости…

— Ну что же ты! Что, что… — залепетала она, цепляя промокшую постель, и потемневшую рубаху, и его тонкие, скользкие от крови пальцы. — Дай посмотреть… О, Боже! — Застонала, растерянная и оглушенная запахом, отчаянием, страхом. — Кто тебя так? Те люди? Я говорила… Надо позвать полицию… я сейчас же!

Марго вскочила, но Родион подался за ней, мотая взмокшими волосами и шепча:

— Нет, нет! Только не… полицию… нельзя полицию! Они стреляли… понимаешь? Я был там, Рита! На… Петерплатце! Я виноват…

Марго заколотило крупной дрожью. Вновь опустившись у кровати, она сжала горячую ладонь брата, в один миг вспоминая все — странного человека с мольбертом, листовки, взрыв, крики, выстрелы, полицейские патрули, — и жалобно ответила:

— Ах, Господь всемогущий… Что же делать тогда?

— Вынуть… пули, — сказал Родион, падая обратно на подушки. — И перевязать… большая кровопотеря… я умру, Рита?

— Не смей так говорить! — Марго отшатнулась, сжала ладонями виски и заговорила, точно заведенная: — Не смей, не смей, не смей! Никто сегодня не умрет! Ни Генрих, ни я, ни ты! Нет! Нет! — Цепляясь за изголовье, с трудом поднялась на трясущиеся ноги. — Я все исправлю. Я помогу. Только держись. Слышишь?

Родион не ответил, лишь часто, с подхрипом дышал.

Марго, неприлично высоко поддерживая юбки, сбежала вниз по лестнице, и как была — встрепанная, перепуганная, — выскочила в предрассветные сумерки. Фиакр — слава Спасителю! — оставался на месте. Кучер встрепенулся, просыпаясь и моргая на баронессу осоловевшими глазами.

— Умоляю! Скорее! — заговорила Марго, суя человеку серебряные гульдены и не обращая внимания, что они испачканы кровью. — Поезжайте на Райнергассе! Госпиталь Девы Марии. Спросите герра Натаниэля Уэнрайта. Если его там нет — езжайте на Штубенфиртель к университету. Если нет и там… проклятье, вам лучше знать, где может быть герр доктор! Но везите его сюда! Не медля, быстрее! Вы поняли? Да, да?

— Да, фрау, — испуганно ответил кучер, сгребая гульдены, и защелкал хлыстом.

Всхлипнув, Марго прижала ладони к лицу и прикрыла глаза.