Рубеж-Владивосток

— Я отказался. Анастасия Николаевна побрезговала вручать лично.

— Смело, дерзко. Достойно. Похоже на Агни, — усмехнулся горько Константин.

Отвернулся теперь я, проморгать накатившую слезу.

— Ничего ты не сделаешь, прими это, как данность, — заключает он. — Это я виноват, мне не следовало давать ей дурные советы. Что ж, прошлого не воротишь. Больше не держу, товарищ поручик.

Кивнул ему удручённо. Развернулся и пошёл.

— Чтобы не надумал об Агни дурного, знай, — заговорил подполковник в след, будто спохватился. — Она ни слова не проронила о том, что ты сидел в её мехе. У неё принципы прочнее наших. Она просто закрылась ото всех окончательно. Я догадался обо всём сам, когда нашёл в кабине золотую нить от гусарского кителя, лепестки полевых цветов и… это. Кажется, оно твоё.

Обернулся, будучи уже на три ступеньки ниже.

А он медальон мне подаёт, который я ей дарил.

Принимаю дрожащей рукой, и теперь совсем горько. Приоткрытый он, и, похоже, там уже есть фотокарточка.

Открываю. И дыхание перехватывает. Потому что вижу там себя. И помню, когда был сделан снимок. Прямо перед получением знамени, когда к нам газетчики пристали.

Слёзы градом полились. Не удержать их. Сжал медальон и помчал вниз, не разбирая ступеней. Чудом не покатился. Отдышался перед постом. И уже спокойнее пошёл по холлу с плывущими стенами и люстрой, будто в линзу боевую смотрю.

* * *

20 километров от Владивостока. Бухта Якорная.

30 июня 1905 года по старому календарю. Пятница.

Блиндаж командира второго эскадрона Шестого хабаровского полка.

19:23 по местному времени.

— Какая увольнительная, Сабуров? Рехнулся!? — Взрывается Грибоедов.

— Мне в Иркутск надо ближайшим поездом, товарищ ротмистр, — стою на своём, но слов нормально связать не могу. — Невеста моя, Агнесса. Её судить будут. Но она не виновата. Опустите.

— Что ты несёшь, князь? Не имею я права отпускать гусар за пределы гарнизона во время военного положения. Иначе нам обоим трибунал!

— Но, товарищ командир…

— Кру–гом! Шагом–марш! Отсюда!!

Вылетел из блиндажа, как ужаленный. И злой на себя и на весь мир.

Не хотите по–хорошему, товарищ ротмистр. Тогда в самоволку отправлюсь, и никто меня не остановит.

Двинул до сарая, где собрался снарядиться в путь, чтоб никто не видел. Рано утром поскачу до вокзала. И ищите ветра в поле.

Фёдор путь преградил на полпути. Снова весь мокрый, взгляд, как у одержимого.

— Ты что удумал, Андрей?

— В Иркутск поеду, — выдавил, потому что врать деду нет никаких сил.

— А служба–то как? Нельзя ж Родину бросать в такой трудный час.

— Даже не спросишь, зачем?

— Оно ж понятно по глазам твоим, — ответил хитро. — Влюбился ты. За барышней, небось, сорваться хочешь.

Опустил глаза, стыдно мне стало.

— Подвёл я её сильно, дед, — признался. — Всё моя вина, а судить её будут.

— Так и чего добиться–то хочешь?

— Не знаю. Правды, и будь, что будет.

— О, о, горе луковое. Сердце разуму мешает, — критиковать стал. — Ты подумай, тебя ж на вокзале Иркутском и повяжут, получив ориентировку по телеграмме.

— Каких слов от гусар набрался, — усмехнулся я горько, осознавая, что Фёдор прав.

— Я тебе вот, что скажу, Андрюша, — начал наставнически, взяв за плечи. — Вроде далеко видать, а спотыкаешься. Вроде яркое видать, а за ним источника не разглядеть.

— О чём ты, дед?

— Перед носом ничего не видишь, — ответил ворчливо и, поглядывая во все стороны воровато, добавил: — время давно пришло, а ты всё бегаешь. Как бы не добегался, а скорее я копыта отброшу и в могилу унесу секрет, не исполнив волю батьки твоего. Пошли.

— Куда? Что за секрет?

— Пошли, сказал. Слушай деда, да молчи.

Молчу послушно и ковыляю за дворецким, который кажется сейчас ещё более странным.

В сарай ведёт, где у нас кладовка. Закрывает за собой двери, явно от гусарских глаз сторонясь.

— Мундир чтоб сберечь, снимай. Купаться будем, — выдал.

— Может, всё мне и расскажешь здесь? — Стою на своём.

— А ты словам старого дворецкого можешь и не поверить, Андрюш. Лучше сам всё увидишь, — усмехнулся вдруг и добавил загадочно: — нырять ещё не разучился?

— Куда?! — Ахнул.

— Куда, куда, под юбку барышне, — выпалил.

— Дед, — корю старого. Шутки ещё шутит не к месту.

— В море, Андрюш, в море, — отвечает уже серьёзно.

Глава 21 Наследие Сабуровых

Время вечернее. Свободные от вахты гусары шныряют без дела по всему лагерю и Поместью, потому что в город выезд запрещён. Поэтому незамеченными проскочить никак не вышло. Тем более, что я в портках да сорочке с дедом отправился.

— Князь, искупаться решил? — Спрашивает один гусар с ухмылкой. — Мы вот днём всё отважиться не можем. А там сейчас море вообще чёрное, уууу.

— А ну не нагнетай, служивый, — выдал Фёдор сварливо и поспешил к бухте.

Двинули мимо поста с часовым и до пристани, которую изрешетили пулями, но всё равно чудом стоит. Прилив начался, море зловещее подступает.

Сверху с утёса ещё куда ни шло взирать на воду, а внизу у берега чернота прям кромешная. Кое–какие блики идут по мелким волнам с постов и от света ручного фонаря, что взял Фёдор. А в целом, как в бездне у дьявола.

Сразу вспомнилась недавняя чертовщина с чайкой.

Но дед ведёт уверенно, вступая на хлипкие доски. Садимся в лодку, замотало сразу, хотел на вёсла сам налечь, но Фёдор перехватил, вручив фонарик. И как налёг, аж с ветерком. Пошли за утёс. Как раз за тот обрыв, где чайку и затянуло!

Спустя несколько минут под обрывистый берег встали, высотой метров в десять. Отпустив вёсла, дед фонарик у меня взял и затушил живенько. А затем якорёк бросил самодельный.

И тут сердце у меня заколотилось бешено.

Подумалось вдруг, что Фёдор странный не потому, что старый уж совсем. А потому что оргалиды рядом. И не ясно, что у него на уме. Он переменился, как только эскадрон гусар лагерем у нас встал, будто испугался, что они его в чём–то уличат.

— Не бойся Андрей, меня слушай, — произнёс дед из тьмы, будто чувствуя всё.