Рубеж. Пентакль

По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну.

Думал, вернется из чумаков в родное село – ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан, по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется.

Тошно сотниковой. Все уже понимает – но вслух сказать боится. Страшно.

– …А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь… Иногда татарская шапка над травой замаячит – тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце – как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички – было, а татары…

– А у меня Агметка был, – сказала сотникова ни с того ни с сего. – Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег… зачем?!

Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде… И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила – а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!..

– Из-за меня, – шепотом отозвалась сотникова. – Возомнила я, девка, себя великим полководцем!

Постанывал сверчок.

– Я вот что думаю, чумак, – сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. – Пан Мацапура… прости Господи… здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну… колдуны!

Колдуны?!

Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?..

– Панна Ярина, – голос дрогнул. – То, может быть, мы…

– …в пекле?

Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы.

– Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет… А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники?

Вздох.

– Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал… – она запнулась, но овладела собой. – Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом – ну, перед воротами… Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они – но не крещеные. В рай не возьмешь – но и в котел не за что. Понимаешь?

Гринь закрыл глаза – все равно разницы никакой. Темень – она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится – и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает.

– А пан Мацапура… – выдохнул Гринь.

– … А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и…

– А братика-то за что?! Дите невинное!

– А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще. Понимаешь?

– Нет, – сказал Гринь после паузы. – С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую.

– Значит, мы тоже в самое пекло едем, – упавшим голосом сказала сотникова.

Помолчали.

– Чумак… а что они с нами эти… делать-то будут? Если мы и так вроде как померли?

Гринь вздохнул:

– У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы.

Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной – обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце.

– Что же нам делать-то, чумак? – Видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать – но в последний момент слово вырвалось.

* * *

Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут – и в пекле, видать, батоги в чести!

Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской – видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладел с собой и начал «разговор». Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом.

Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-»окулярах» и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами, но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам.

Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка.

Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова «злодей» и «ребенок», тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня – отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки к лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож!

– Объясни ему, что мы не колдуны, – устало попросила Ярина Логиновна.

Легко сказать!

Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая «окуляры», несколько раз повторил – «злодей», «злодей». Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку.

– Это ты зачем? – Сотникова нахмурилась.

Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке – сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным – те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны.

– Ой-ой-ой, – проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. – Злодей, злодей!

Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь:

– Митка.

Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чортовом пекле какого-то москаля встретил!

* * *

Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, – растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле – ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что «дитя» – «хорошо», но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль – растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе – что больной, что здоровый, а все выродок!..