Рубеж. Стихи

МАЯКОВСКИЙ (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам, жить им до утренних звезд, и тонет подвал, словно клипер. Из мраморных столиков сдвинут помост, и всех угощает гибель. Вертинский ломался, как арлекин, в ноздри вобрав кокаина, офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н, подбирая по буквам вина. Первое пили борщи Бордо, багрового, как революция, в бокалах бокастей, чем женщин бедро, виноградки щипая с блюдца. Потом шли: эль, и ром, и ликер — под маузером всё есть в буфете. Записывал переплативший сеньор цифры полков на манжете. Офицеры знали, что продают. Россию. И нет России. Полки. И в полках на штыках разорвут. Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.) Пустые до самого дна глаза знали, что ночи — остаток. И каждую рюмку — об шпоры, как залп в осколки имперских статуй. Вошел человек огромный, как Петр, петроградскую ночь стряхнувши, пелена дождя ворвалась с ним. Пот отрезвил капитанские туши. Вертинский кричал, как лунатик во сне: «Мой дом — это звезды и ветер… О черный, проклятый России снег, я самый последний на свете…» Маяковский шагнул. Он мог быть убит. Но так, как берут бронепоезд, воздвигнулся он на мраморе плит как памятник и как совесть. Он так этой банде рявкнул: «Молчать!», что слышно стало: пуст город. И вдруг, словно эхо в дале-е-еких ночах, его поддержала «Аврора». 12 декабря 1939

КРАСНЫЙ СТЯГ

Когда я пришел, призываясь, в казарму, Товарищ на белой стене показал Красное знамя от командарма, Которое бросилось бронзой в глаза. Простреленный стяг из багрового шелка Нам веет степными ветрами в лицо… Мы им покрывали в тоске, замолкнув, Упавших на острые камни бойцов… Бывало, быть может, с древка он снимался, И прятал боец у себя на груди Горячий штандарт… Но опять он взвивался Над шедшею цепью в штыки впереди! И он, как костер, согревает рабочих, Как было в повторности спасских атак… О дни штурмовые, студеные ночи, Когда замерзает дыханье у рта! И он зашумит!.. Зашумит — разовьется Над самым последним из наших боев! Он заревом над землей разольется Он — жизнь, и родная земля, и любовь! 1939

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучил. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю мальчишек смелых, Которые в чужом городе Пишут поэмы под утро. Запивая водой ломозубой, Закусывая синим дымом. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю солдат революции Мечтающих над строфою, Распиливающих деревья, Падающих на пулемет! Октябрь 1939

О ВОЙНЕ

Н. Турочкину

В небо вкололась черная заросль, Вспорола белой жести бока: Небо лилось и не выливалось, Как банка сгущенного молока. А под белым небом, под белым снегом, Под черной землей, в саперной норе, Где пахнет мраком, железом и хлебом. Люди в пятнах фонарей. Они не святые, если безбожники, Когда в цепи перед дотом лежат, Воронка неба без бога порожняя Вмораживается им во взгляд. Граната шалая и пуля шальная. И когда прижимаешься, «мимо» моля. Нас отталкивает, в огонь посылая, Наша черная, как хлеб, земля. Война не только смерть. И черный цвет этих строк не увидишь ты. Сердце как ритм эшелонов упорных: При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию Дойдет до океанской, последней черты. 1940

«Как было б хорошо…»

Коле Л.

Как было б хорошо, Чтоб люди жили дружно, Дороги черные, как хлеб, Посыпаны крупчатой И острой солью снега. Каждый камень Чтоб был твой стол, А не давил на грудь. Как было б хорошо, Чтоб в крепкой сумке Из волчьей кожи За плечами странствий Привычно тяжелели б Фляжка рома, Трехгранный нож И белая тетрадь. Как я б хотел, Чтоб ничего не нужно, Чтоб всё богатство — в сердце, Чтоб границы Остались только в старых картах юнги Да в сердце — между грустью и тоской. Я думаю: ни горечь папиросы Ни сладость водки. Ни обман девчонки — Ничто не сможет погубить, Дружище, Единственного блага — Дружбы нашей. Я знаю: это будет… А покамест Ракетой падает об камни Чайка. И дороги накрест Еще поверх скрестили Штык и ложь. Когда же он настанет. Этот день, И с какой Зарей — багровой или черной? Видишь?.. И в ветхие страницы Книжек тонких Втасованы листки Моих стихов… 1940

БАЛЛАДА О КОМИССАРЕ

Финские сосны в снегу, Как в халатах. Может, И их повалит снаряд. Подмосковных заводов четыре гранаты. И меж ними — Последняя из гранат. Как могильщики, Шла в капюшонах застава. Он ее повстречал, как велит устав, — Четырьмя гранатами, На себя не оставив, — На четыре стороны перехлестав. И когда от него отошли, Отмучив, Заткнувши финками ему глаза, Из подсумка выпала в снег дремучий Книга, Где кровью легла полоса. Ветер ее перелистал постранично, И листок оборвал, И понес меж кустов, И, как прокламация, По заграничным Острым сугробам несся листок. И когда адъютант в деревушке тыла Поднял его И начал читать, Черта кровяная, что буквы смыла, Заставила — Сквозь две дохи — Задрожать. Этот листок начинался словами, От которых сморгнул офицерский глаз: «И песня и стих — это бомба и знамя, и голос певца подымает класс…» 1940

БУДНИ

Мы стоим с тобою у окна, смотрим мы на город предрассветный. Улица в снегу, как сон, мутна, но в снегу мы видим взгляд ответный. Этот взгляд немеркнущих огней города, лежащего под нами, он живет и ночью, как ручей, что течет, невидимый, под льдами. Думаю о дне, что к нам плывет от востока по маршруту станций, — принесет на крыльях самолет новый день, как снег на крыльев глянце. Наши будни не возьмет пыльца. Наши будни — это только дневка, чтоб в бою похолодеть сердцам, чтоб в бою нагрелися винтовки. Чтоб десант повис орлом степей, чтоб героем стал товарищ каждый, чтобы мир стал больше и синей, чтоб была на песни больше жажда. 1939?

«Высокохудожественной строчкой не хромаете…»

Высокохудожественной строчкой не хромаете, вы отображаете удачно дач лесок. А я романтик. Мой стих не зеркало — но телескоп. К кругосветному небу нас мучит любовь: боев за коммуну мы смолоду ищем. За границей в каждой нише по нищему; там небо в крестах самолетов — кладбищем, и земля вся в крестах пограничных столбов. Я романтик — не рома, не мантий не так. Я романтик разнаиспоследних атак! Ведь недаром на карте, командармом оставленной, на еще разноцветной карте за Таллином пресс-папье покачивается, как танк.

ДОСЛОВНАЯ РОДОСЛОВНАЯ

Как в строгой анкете — скажу не таясь — начинается самое такое: мое родословное древо другое — я темнейший грузинский князь. Как в Коране — книге дворянских деревьев — предначертаны чешуйчатые имена, и ветхие ветви, и ветки древние упирались терниями в меня. Я немного скрывал это все года, что я актрисою-бабушкой немец. Но я не тогда, а теперь и всегда считаю себя лишь по внуку: шарземец. Исчерпать инвентарь грехов великих, как открытку перед атакой, спешу. Давайте же раскурим эту книгу — я лучше новую напишу! Потому что я верю, и я без вериг: я отшиб по звену и Ницше, и фронду, и пять материков моих сжимаются кулаком «Рот фронта». И теперь я по праву люблю Россию.

ДУЭЛЬ

Вороны каркали, и гаркали грачи, Березы над весною, как врачи В халатах узких. Пульс ручьев стучит, Как у щенка чумного. Закричи, Февраль! И перекрестные лучи Пронзят тебя. И мукам той ночи — Над каждой строчкой бейся, — но учись. ……………………………………………….. Каждая строчка — это дуэль, Площадка отмерена точно. И строчка на строчку — шинель на шинель. И скресты двух шпаг — рифмы строчек. И если верх — такая мысль, За которую сжегся Коперник, Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись. Пусть пиши без бумаги и перьев. Май 1940?

О ДЕТЯХ

Все резче графика у глаз, Все гуще проседи мазня — А дочь моя не родилась, И нету сына у меня. И голос нежности моей Звучит томительно и зло. Как шмель в оконное стекло В июльской духоте ночей. И в темноте, проснувшись вдруг, Всей грудью чувствовать вот тут Затылка невесомый пух И детских пальцев теплоту. А утром — настежь окна в сад. И слушать в гомоне ветвей Не выдуманных мной детей — Всамделишные голоса.