Руби

– Нет никаких денег, Grandpere. Ты просто теряешь время.

На кончике моего языка сидело желание рассказать деду о моих деньгах, полученных за картину, но будто бы бабушка Катрин все еще была здесь, стояла рядом со мной и запрещала мне даже словом упоминать о них. Я отметила про себя, что надо будет переложить деньги под свой матрас на тот случай, если дед в поисках ценностей решится заглянуть в бабушкин сундук.

– Ты голоден? – поинтересовалась я.

– Нет, – быстро ответил старик. – Я выйду на задний двор, пока не стемнело, и поищу там.

После его ухода я поставила обратно все горшки и сковороды и подогрела для себя ужин. Я ела чисто механически, едва понимая, что ем. Ела только потому, что знала, как это необходимо для поддержания сил. Затем я вернулась наверх. Я слышала безумное копание дедушки на заднем дворе, его ворчание и проклятия. Я слышала, как он переворачивал все в коптильне и даже грохотал в уборной. Наконец он выдохся и вернулся в дом. Я слышала, как он готовил себе что-то выпить. Его разочарование было столь велико, что он стонал как теленок, потерявший мать. И под конец заговорил с духами:

– Куда ты спрятала деньги, Катрин? Мне необходимы эти деньги, чтобы заботиться о нашей внучке, разве не так? Где они?

Наконец старик утих. Я подкралась на цыпочках и посмотрела через перила. Я увидела, что он расслабленно сидел у кухонного стола, голова покоилась на руках. Я вернулась в комнату, села у окна, увидела рогатый месяц, наполовину скрытый темными тучами, и подумала, что этот же месяц плыл высоко над Новым Орлеаном. Я пыталась вообразить свое будущее. Как буду богатой и знаменитой. Как буду жить в большом доме. Ведь именно это предсказывала бабушка Катрин?

Или все это только мечта? Просто еще одна паутина, сверкающая в лунном свете, мираж драгоценного полотна, сотканного в темноте, ожидание, полное обещаний, таких же пустых и невесомых, как и сама паутина.

Никогда прежде мне не приходилось испытывать такого ощущения, будто время течет медленнее, чем на самом деле, как это было в дни, последовавшие за похоронами бабушки Катрин. Каждый раз, когда я смотрела на старые, потускневшие медные часы в оправе из вишневого дерева, стоящие на подоконнике в мастерской, и видела, что вместо часа прошло только десять минут, я была удивлена и разочарована. Я старалась заполнить чем-то каждую минуту, загрузить и руки, и ум работой, чтобы не думать о прошлом, не вспоминать, не горевать, но, как бы много и тяжело я ни работала, всегда оставалось время для воспоминаний.

Одно воспоминание настойчиво преследовало меня, как комнатная муха, воспоминание об обещании, данном бабушке на случай, если с ней произойдет что-то плохое. Бабушка напомнила мне о нем в день своей смерти и заставила повторить клятву. Я обещала не оставаться здесь, не жить с дедушкой Джеком. Бабушка хотела, чтобы я отправилась в Новый Орлеан и отыскала своего настоящего отца и сестру, но сама мысль оставить протоку, сесть в автобус и отправиться в незнакомый город, неясно, словно другая планета, вырисовывавшийся где-то вдалеке, была ужасающей. Я не сомневалась, что буду выделяться так резко, как рак в горшке с утиным гамбо. Любому человеку в Новом Орлеане достаточно будет только взглянуть на меня, чтобы сказать себе: «Такая дремучая кайенская девица, и что она здесь делает одна?» Они наверняка будут смеяться надо мной и передразнивать меня.

Я никогда не ездила далеко, особенно без сопровождения, но не само путешествие, не величина города и даже не незнание городской жизни пугали меня больше всего. Нет, больше всего на свете я боялась себе представить, что сделает и что скажет мой настоящий отец, как только я предстану перед ним. Как он это воспримет? Что стану делать я, если он хлопнет дверью перед самым моим носом? Куда пойду тогда? К дедушке Джеку, которого бросила?

Я достаточно читала о пороках городской жизни, чтобы знать об ужасах, происходящих в трущобах, и о страшной судьбе молодых девушек, таких же, как и я. Сделаюсь ли я одной из тех женщин, о которых слышала, женщин, которых брали в бордели, чтобы доставлять мужчинам сексуальные удовольствия? Какую другую работу могла бы я получить? Кто нанял бы молодую кайенскую девушку с весьма скромным образованием и только примитивными знаниями рукоделия? Я представляла себе, что кончу в ночлежках где-нибудь в трущобах, в окружении других опустившихся и растоптанных людей.

Нет, легче было отложить обещание, замкнуться наверху в мастерской и работать все дни напролет над бельем и полотенцами, будто бабушка Катрин все еще жива и просто внизу хлопочет на кухне и вскоре присоединится ко мне. Было легче притвориться, что нужно закончить что-то, начатое ею, пока она выполняет одну из своих знахарских миссий, легче притвориться, будто ничего не изменилось.

Конечно, часть дня уходила на заботы о дедушке Джеке, на приготовление ему пищи и бесконечную уборку за ним. Каждое утро, прежде чем он отправлялся рыбачить или собирать на болоте испанский мох, я готовила ему завтрак. Он все еще бормотал что-то по поводу «запасца» бабушки Катрин и при каждом удобном случае копался в вещах, пытаясь разыскать его в доме. Чем дольше он искал и ничего не находил, тем больше убеждался, что я скрываю от него бабушкины деньги.

– Катрин была не таким человеком, чтобы позволить себе умереть, никому не сообщив о чем-то припрятанном, – однажды заявил за ужином дедушка. Его зеленые глаза потемнели, когда он подозрительно уставился на меня. – Уж не ты ли вырыла и спрятала кое-что там, где я уже проверял, а, Руби? Меня нисколько не удивит, если Катрин сказала тебе перед смертью, чтобы ты именно это и сделала.

– Нет, Grandpere. Я говорила тебе это много раз. Не было никаких денег. Нам пришлось потратить все, что мы заработали. Перед смертью Grandmere мы рассчитывали только на ее знахарство, и тебе известно, что она не брала ничего лишнего за помощь людям. – Выражение моих глаз, должно быть, убедило старика, что я не лгу, по крайней мере на некоторое время.

– В этом все дело, – задумчиво проговорил он, пережевывая пищу. – Люди давали ей разные веши. Я уверен, давали и деньги. И вот раздумываю, не оставила ли она чего-нибудь у одной из этих сплетниц, особенно у этой миссис Тибодо. Как-нибудь вечерком нанесу-ка визит этой женщине, – заявил он.

– Я бы этого не делала, Grandpere, – предупредила я.

– Почему нет? Деньги не принадлежат ей, они принадлежат мне… то есть нам.

– Миссис Тибодо вызовет полицию и посадит тебя в тюрьму, как только ты ступишь на ступени ее галереи, – сообщила я. – Она дала мне это понять.

Опять его глаза сверкнули в мою сторону, и старик вернулся к еде.

– Все вы женщины сговорились, – пробурчал он. – Мужчина выбивается из сил, чтобы на столе была еда, чтобы дом был в порядке. А женщины все это принимают как должное. Особенно кайенские женщины, – бормотал он. – Они думают, что все принадлежит им. Но это не так, и с мужчиной нужно обращаться с большим уважением, особенно в его собственном доме. Если я обнаружу, что деньги спрятали от меня…

Было бесполезно спорить со стариком. Я поняла, почему бабушка Катрин не пыталась изменить ход его мыслей, но я надеялась, что со временем он откажется от своих яростных поисков несуществующего запаса и сосредоточится на себе, на своем обещании много работать, чтобы обеспечить нам хорошую жизнь. Иногда он действительно возвращался с болота, нагруженный богатым уловом рыбы или с парой уток для гамбо. Но чаще всего проводил дни, передвигаясь на своей пироге от одного солоноватого озера к другому, бормоча себе под нос что-нибудь на одну из своих любимых тем, а затем устраивался в лодке, чтобы допиться до умопомрачения, предварительно выменяв свой улов на бутылку дешевого джина или рома. В такие вечера он возвращался домой с пустыми руками, и я должна была довольствоваться тем, что у нас было, и стряпать джамбалайю самых бедных кайенов.

Дедушка отремонтировал некоторые незначительные повреждения в доме, но оставил невыполненными большинство других обещаний. Не починил крышу в тех местах, где она протекала, не заменил потрескавшиеся половицы и, несмотря на мои не очень тонкие намеки, не изменил своим гигиеническим привычкам. Целую неделю он мог обходиться без мыла и воды, и даже если наконец решался освежить свое тело, то это скорее напоминало легкое торопливое ополаскивание. Вскоре в его волосах вновь появились вши, щетина торчала во все стороны, под ногтями скопилась грязь. Когда мы ели, мне приходилось смотреть в сторону, чтобы не потерять аппетит. Было достаточно трудно бороться с букетом кислых и протухлых запахов, исходивших от его одежды и тела. Я не могла понять, как человек может позволить себе подобное и не беспокоиться или даже не замечать всего этого. Я решила, что виной всему его пьянство.