Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Совершив этот опасный и судьбоносный шаг, Сулла, безусловно, поспешил закрепить успех. Созвав Сенат, он потребовал, чтобы его соперников объявили врагами государства. Сенаторы, нервно посматривавшие на сопровождавшую Суллу охрану, торопливо согласились. Вне закона были объявлены Марий, Сульпиций и еще десять человек, в том числе юный сын Мария. Сульпиция, выданного рабом, догнали и убили. Сам Марий после ряда жутких злоключений, в ходе которых он прятался в тростниках, спасался от наемных убийц, в итоге нашел относительно безопасное убежище в Африке. В отношении его план Суллы провалился: змею только прогнали, но не убили. Марий мог продолжить сопротивление. Однако Сулла, невзирая на разочарование, не испытывал излишней тревоги. Осуждение великого соперника было для него чем-то большим, нежели вселяющий глубокое удовлетворение акт личного отмщения. Сулла придавал ему несколько другой оттенок: отождествляя собственные действия с интересами Республики, он надеялся придать своему походу на Рим характер оборонительных действий. Пусть его поддерживали пять легионов, однако законная обоснованность оставалась для Суллы более важной, чем открытая демонстрация силы. Во время дебатов по поводу объявления Мария вне закона, когда почтенный сенатор заявил в лицо Сулле, что столь великий человек, как Марий, не может быть объявлен врагом общества, Сулла без возражений признал право старика на несогласие. Там, где это было возможно, он старался щадить чувства своих соотечественников. Он отнюдь не стремился изображать опирающегося на военную силу деспота, предпочитая роль защитника конституции.

Не было это и ханжеством. Если считать Суллу революционером, то именно революционной была природа самого status quo. Враждебный к любого рода новациям, Сулла отменил все законы Сульпиция. На место них он установил собственные законы, поддерживавшие традиционное главенство Сената. Невзирая на неприязнь к своему, так сказать, ярому поборнику, Сенат не мог противиться подобным мерам. Тем не менее Сулла оказался перед мучительной дилеммой. Стремясь скорее оставить Италию ради войны с Митридатом, он опасался того, что может произойти в Риме в его отсутствие, и понимал, что должен оставить на важных постах своих сторонников. Он не мог позволить себе откровенного вмешательства в течение ежегодных выборов, одновременно претендуя на роль сторонника закона. Однако ему пришлось претерпеть унижение в виде поражения его союзников на консульских выборах. Один из преуспевших кандидатов, Гней Октавий, подобно самому Сулле, был природным консерватором, однако второй, Корнелий Цинна, зашел настолько далеко, что стал угрожать ему судебным преследованием. В сложившихся обстоятельствах Сулла смирился с поражением, по возможности сохраняя достоинство. Однако прежде чем согласиться на то, чтобы новые консулы приступили к своим обязанностям, он потребовал от них клятвы на священной горе Капитолия в том, что они никогда не отменят его законов. Октавий и Цинна согласились — явным образом не желая упускать удачу из рук. Давая клятву, Цинна взял с земли камень и бросил его, прилюдно пожелав, чтобы его также вот вышвырнули из Рима, если он нарушит свою клятву перед Суллой.

Этим Сулле и пришлось удовлетвориться. Однако прежде чем отправиться из Италии в Грецию, он принял еще одну, последнюю меру. Желая вознаградить былого союзника и в то же время думая о собственной безопасности, он устроил передачу командования над легионами от Страбона Помпею Руфу, его коллеге по консульству 88 г. до Р.Х. На деле, отнюдь не обеспечив этим самым безопасность своему другу, Сулла лишь продемонстрировал этой мерой собственную недальновидность — относительно последствий согласия своих войск идти с ним на Рим. Так же как это сделал легат Мария, Руф явился в лагерь своей новой армии, вооруженный лишь соответствующим постановлением и ничем более. Страбон приветствовал явившегося ему на смену с угрожающей вежливостью. Он представил Руфа войскам, а потом удалился из лагеря сославшись на дела. На следующий день Руф праздновал принятие командования совершением жертвоприношения. Собравшиеся вокруг него у алтаря легионеры дождались мгновения, когда Руф занес нож над жертвой, и сразили его самого, «как жертвенное животное». [57] Изображая гнев, Страбон поспешил обратно в лагерь, однако не предпринял никаких мер в отношении убийц. Слухи, сопровождавшие в подобной ситуации Суллу, немедленно обратились на Страбона. Мало кто сомневался в том, что он сам подстроил убийство своего сменщика.

57

Валерий Максим, 9.7.

Консул, убитый своими войсками… Участь Руфа как бы подтверждает угрюмое суждение, высказанное историком, принадлежавшим к более позднему поколению, о том, что после мятежа Суллы «не осталось ничего, что могло бы удержать полководцев от применения военной силы, — ни закон, ни учреждения Республики, ни даже любовь Рима». [58] Однако на деде она свидетельствовала об обратном. Не затевая после убийства Руфа своего мятежа, Страбон обнаружил нежелание действовать в каком-либо направлении. Прекрасно понимая, что Сулла оставил Италию и что теперь в его руках сосредоточилась вся полнота власти, он провел 87 год, переходя от группировки к группировке, предлагая свою поддержку тому, кто давал больше, и выдвигая при этом все более экстравагантные требования. Проявленные алчность и вымогательство лишь усугубили его непопулярность. Ну а к концу года случилось неотвратимое. После весьма символичной смерти, приключившейся, когда в шатер, в котором он умирал от поветрия, ударила молния, толпа разогнала погребальную процессию и поволокла труп по грязи. Если бы не вмешательство трибуна, покойника разорвали бы в клочья. В обществе, считавшем престиж высшей мерой человеческого достоинства, посмертная участь Страбона стала мрачным напоминанием всякому, кто позволял себе покуситься на интересы государства. Тем не менее даже Страбон, при своих загребущих руках и соответствующих возможностях, не думал об установлении военной диктатуры. Мятеж Суллы был актом произвола, но пока еще не носил фатального характера. Законы и обычаи Республики и любовь к Риму оставались еще незыблемыми.

58

Аппиан, 1.60.

И это было вполне естественно. Республика в глазах ее граждан представляла нечто большее, чем просто конституция — политический порядок, который можно было сломать или отменить. Освященная самой святой для римлян концепцией, она предоставляла полноту бытия всем, кто разделял ее принципы. Быть гражданином означало быть свободным — «а чтобы римскому народу не быть вечно свободным, противоречит всем законам небес». [59] Подобная уверенность наполняла самоощущение всякого гражданина. Отнюдь не угасшее с походом Суллы на Рим почтение к законам и учреждениям Республики продолжало существовать, поскольку они являлись выражением глубочайшего ощущения и самоопределения римлян. Да, полководец выступил против своего города, однако при этом он ссылался на то, что поступает так ради защиты традиционных ценностей. Такой поход нельзя было назвать революцией. При всей болезненности похода Суллы никто не мог представить себе низвержения самой Республики, хотя бы потому, что никто не мог представить себе того, что могло бы заменить ее.

59

Претензия эта могла быть заявлена в любой точке долгой истории Римской Республики. Фактически она была сформулирована Цицероном в его шестой Филиппике (19), когда свободному государству оставалось жить всего несколько месяцев.

Итак, жизнь продолжалась даже после всех потрясений 88 года. Наступивший 87 год начинался самым обыкновенным образом. Двое консулов, избранных римским народом, сидели в подобающих сану креслах. Сенат собирался, чтобы дать им советы. На улицах не было видно вооруженных людей. Тем временем человек, осмелившийся пойти походом на Рим, высаживался в Греции. Его свирепое дарование, более не обращенное против соотечественников, наконец нашло себе подобающее применение. Согласно самой суровой из всех римских традиций, ему предстояло победить в войне: врагам Республики надлежало быть низвергнутыми и растоптанными.

Армия Суллы маршировала на восток.

Не поняв шутки

За шесть лет до описываемых событий, в 93 г. до Р.Х., римский комиссар по пути в Азию остановился в Афинах. Геллий Публикола соединял в себе любовь к греческой культуре с наклонностью к шутке. Пожелав встретиться с философами, обилием которых по-прежнему могли похвастать Афины, он собрал представителей ссорившихся между собой различных философских школ и с совершенно невозмутимым видом потребовал, чтобы те немедленно разрешили в его присутствии все свои противоречия. Если это окажется за пределами их способностей, добавил Геллий, он охотно возьмет на себя разрешение их конфликтов. Предложение, сделанное Геллием афинским философам, и по прошествии сорока лет вспоминалось его друзьями как образец истинного остроумия. «Как они ржали!» [60]

60

Цицерон, О законах, 1.53.

Нам неизвестно, когда философы осознали, что Геллий шутит. Осталось неизвестным и то, сочли ли они, так же как и Геллий, эту шутку смешной. В этом можно сразу усомниться: философия в Афинах по-прежнему оставалась серьезным делом. Одно предложение выслушивать лекции наглого римского шутника могло показаться унизительным наследникам Сократа. Тем не менее они, конечно же, вежливо рассмеялись, впрочем, без особого пыла: римская методика улаживания разногласий уже успела приобрести в Греции зловещую репутацию.

В любом случае, услужливость и надменность давно сделались в Афинах двумя сторонами одной медали. Святость прошлого окутывала город в большей степени, чем прочие места Греции. Афиняне никогда не забывали — и не позволяли забыть другим, — что именно они спасли Грецию в битве при Марафоне, и некогда город их представлял величайшую морскую державу Средиземноморья. По-прежнему блистал великолепием Парфенон на вершине Акрополя, напоминая о времени афинской гегемонии. Однако пора эта миновала, и миновала давно. В перечне Семи Чудес Света, составленном в столетие, последовавшее после смерти Александра Великого, Парфенон отсутствует — самым подозрительным образом. Он был слишком мал, слишком несовременен, чтобы соответствовать требованиям века, в котором империи и их монументы обрели колоссальные размеры. Рядом с римской сверхдержавой Афины представляли собой откровенно провинциальный уголок. И память о былом величии города можно было объяснить лишь откровенной ностальгией. Любые попытки афинян прыгнуть выше головы, намекнуть на то, что они, афиняне, по-прежнему представляют собой великую силу, воспринимались римлянами с насмешкой. Во время кампаний Республики против Македонии Афины поддержали Рим, объявив войну шедевром риторической инвективы, который не произвел на римлян никакого впечатления. «Война по-афински с царем Македонии есть война слов, — фыркали они. — Слова остались единственным оружием афинян». [61]

61

Ливии, 31.44.

Шутка Геллия была жестокой: она означала, что и последнее оружие отнимается у Афин. На деле это уже произошло. Хотели философы того или нет, но подобно всякому другому наследию золотого века Афин они сделались всего лишь частью их индустрии обслуживания. Те из них, кто умел извлечь особую прибыль из покровительства римлян, давно уже научились соответствующим образом кроить ткань своих спекуляций. Типичным в этом отношении является наиболее прославленный эрудит века — Посидоний. Занимавшийся в Афинах Посидоний много путешествовал и истолковал то, что видел в римских провинциях, весьма оптимистично — как человеческое содружество. Он был близким приятелем Рутилия Руфа, несгибаемого защитника интересов провинций, и явно видел подлинное лицо Рима в своем друге, а не в уничтоживших его публиканах. В том новом порядке, который несла миру Республика, Посидоний каким-то образом сумел уловить отражение всеобщего миропорядка. Он говорил, что согласно моральному долгу подданные Рима должны признать этот факт как божественный промысел. Культурные и географические различия скоро исчезнут. История подходит к концу.

Посидоний мог выражать свое мнение высоким стилем, однако он только наводил глянец на то, что было и так ясно. Явление Рима заставило мир съежиться. Чтобы понять это — и воспользоваться к собственной выгоде — не нужно было считать себя философом. Про себя представители правящего класса Афин могли считать своих римских господ грубыми филистерами, однако они отлично знали, что не все следует говорить вслух. Если римляне без всяких угрызений совести разоряли поверженных врагов, то они не забывали и наградить друзей, и Афины имели свою выгоду в дружбе с Римом. Самый сочный кусок отломился им в 165 г. после последней из войн с Македонией, во время которой Республика острова Родос не проявила полнокровного усердия в оказываемой Риму поддержке. Факт этот был должным образом отмечен Сенатом. Родос издавна служил крупной торговой базой в Восточном Средиземноморье, и, наказывая его, римляне продемонстрировали, что умеют наносить экономическими средствами столь же опустошительные удары, как и легионами на поле боя. На острове Делос была открыта свободная от налогов гавань, отданная Афинам. Процветание Родоса рухнуло; Афины разбогатели. К началу I столетия афиняне стали преуспевать в такой степени, что монета этого города, при поддержке римлян, сделалась основным средством платежа по всему греческому миру. Были согласованы весовые системы, использовавшиеся в Италии и Афинах. Последовавший торговый бум обогатил не только Рим. Набитые итальянским товаром суда теснились в гаванях Афин и Делоса. Высшие слои афинского общества обратили свои взоры к внешнему миру, концентрируясь на единственной интересной для них задаче — приобретении миллионных состояний.